– Ладно.
Ася уже намеревалась уйти, но ее остановил вопрос Бездомной, которая, даже получив крышу над головой, оставалась бездомной в душе.
– Зачем, почему ты все это делаешь? Мне ты ничего не должна, ни в чем передо мной не виновата – может, я еще благодарить тебя должна, ты ведь избавила меня от мерзавца, а того… греха, что ты совершила, я тебе отпустить не в силах.
Ася театрально вздохнула: в последнее время у нее появилась склонность к драматическим жестам и экзальтированному поведению.
– Может, так я чувствую себя нужной? Может, мне необходимо о ком-то заботиться? Откуда я знаю?! Ты слишком много размышляешь, дорогая. Принимайся-ка лучше за работу и не задавай глупых вопросов.
И она ушла, оставив Кингу наедине с котом, а закрыв дверь, проворчала себе под нос:
– Быть может, ты и сама догадываешься об этом, подруга, а может, и нет, но ты представляешь собой просто гениальный, абсолютно гениальный материал для репортажа. А ведь я еще не все из тебя вытянула…
Кинга
Стою я посреди маленькой квартирки, которая может стать моим пристанищем на земле, и ощущаю страх. Такой же страх, как и тогда, когда мужик с жадными лапами вышвырнул меня прочь из моего собственного жилища, которое этот негодяй, мой бывший муж, просто взял и продал за моей спиной. Был у тебя дом – нет у тебя дома… Потому что несколько лет тому назад ты разрешила нотариусу сделать именно такую, а не иную запись: «Помещение номер два по улице Новогродской является добрачной собственностью субъекта, который нынче строит из себя любящего муженька, а некогда станет негодяем-бывшим и лишит тебя этого жилья, несмотря на то что по праву тебе принадлежит половина».
Я тогда была глупой и соглашалась на все, лишь бы меня оставили в покое. А сейчас… впрочем, сейчас я снова соглашаюсь, позволяю Асе манипулировать собой: выходит, я столь же глупа и столь же равнодушна к собственному будущему, как и много лет назад. Ничего хуже, чем то, что я уже сделала, со мной случиться не может. Ниже, чем пала я, пасть уже невозможно. Почему же я чувствую страх?
Не потому ли, что где-то в глубине души я решилась дать себе шанс? Единственный и последний шанс вернуться к нормальной жизни? Шанс на… прощение?
Доктор Избицкий объяснил, что совершённое мною произошло не вполне по моей вине. Что иногда такое случается. И психолог, который долгие месяцы занимался моим случаем, повторял то же самое. Суд признал меня невиновной в том главном, в чем меня обвиняли. Даже ксендз, которому я когда-то исповедалась, отпустил мне грехи. Так, может, и я сама должна себя простить?
Не получится. Душевное спокойствие и удовлетворенность жизнью не вернутся ко мне никогда. Никогда я, взглянув на свое отражение в зеркале, не скажу себе:
– Ты классная, Кинга. Ты мне нравишься.
Но… ведь искупить свой грех я могу различными способами. Хотя бы помощью другим. Бездомным, чью судьбу я разделяла еще несколько дней назад… Матерям, которые проходят через тот же ад, что и я… Быть может, именно для этого Бог послал мне Иоанну Решку, а еще раньше – тебя, бурый кот: чтобы я дала себе один-единственный шанс, ибо Он его мне дает? Ибо не пришло еще для меня время умирать?
Как-то мы с доктором Избицким подсчитали, сколько попыток самоубийства я на тот момент совершила. Вышло восемь. Может, у меня девять жизней, как и у тебя, бурый кот, и из девяти осталась последняя, которую уже никак нельзя потратить зря?
Так вот чего я боюсь, стоя посреди этой запущенной квартирки, – потерять последний шанс, шанс вернуть себе достоинство и человеческий облик?
Ведь бездомный лишается именно этого: человеческого достоинства. И это происходит в самом начале уличной «карьеры», когда выглядит он еще вполне нормально – никто, взглянув на него, не скажет, что он только что рухнул на дно общества. Прохожие еще не презирают, но презрение уже гнездится в нем самом. Он ссутуливает плечи, склоняет голову. Силится стать невидимкой. Без всякой необходимости надевает на себя очередные слои дармовых лохмотьев, словно улитка или черепаха, которые под твердым панцирем прячут мягкую, уязвимую плоть. Да, эти лохмотья нужны для того, чтобы стать невидимкой.
Люди смотрят сквозь тебя, словно ты стеклянная: они боятся, что прямой взгляд в глаза ты воспримешь как разрешение попрошайничать и тут же примешься клянчить у них несколько злотых. А когда ты становишься на их пути и действительно просишь милостыню, то видишь в их глазах пренебрежение, отвращение, порой даже ненависть. Сострадание очень редко. Ты ведь молодая женщина, можешь сама заработать на жизнь, хоть бы и проституцией. Как же ты смеешь просить несколько злотых на хлеб? Ты же все равно их пропьешь…
Хороший вопрос: зачем я попрошайничала, нарываясь на людское презрение, порой встречая в ответ вульгарные жесты и ругань? Почему я делала это вместо того, чтобы действительно найти работу в агентстве интимных услуг? Ася права – я могла бы найти богатого спонсора и жить в роскоши, будучи чьей-нибудь содержанкой: я ведь хорошенькая и неглупая, а брак с первым жеребцом Польши научил меня исполнять всяческие мужские прихоти, да так, чтобы партнер млел от наслаждения. Черт, я же могла согласиться на любую работу, которую предлагает биржа труда, быть хоть посудомойкой – все равно нет ничего позорнее, чем шляться по улицам и питаться объедками из мусорных баков у гипермаркетов. Но… не знаю, как другие бомжи, я с ними об этом не говорила… дело в том, что я хотела, чтобы меня презирали. За то, что я совершила, я заслуживала только презрения. И ненависти. И я хотела их получать. Понимаешь, кот? Я нуждалась в наказании.
И я наказывала себя.
Когда я впервые вытащила из мусорной корзины ломоть пиццы, на моих глазах брошенный туда девушкой моего возраста, и впилась зубами в тесто с сыром и томатным соусом, еще теплое и даже вкусное… по моим щекам потекли слезы, откушенный кусок застрял комом в горле, и мне пришлось его выплюнуть – иначе меня бы стошнило прямо на улице. Нет, не оттого, что я брезговала той девушкой: я брезговала собой.
Грустняшка, бомжиха, которая взяла надо мной шефство и которую я могла называть подругой, хлопнула меня по спине – то ли чтобы помочь откашляться, то ли чтобы выразить понимание и поддержку, – и прохрипела пропитым и прокуренным голосом:
– В первый раз всегда трудно. Потом с каждым днем будет легче, Принцесса.
Она была права.
Когда я полезла в мусорный бак во второй раз – за половинкой люля-кебаба, выброшенной каким-то толстым мужиком, – было легче. Я проглотила первый кусок. Проглотила и остальное.
Я не чувствовала голода. Тогда, в первые дни моей беспризорности, я лишь волочилась по улицам, сверля глазами тротуар, и не чувствовала ничего. Впрочем, кое-что я все же чувствовала: отупение и абсолютную пустоту. Первоначальный страх куда-то делся. Устав, я шла на вокзал, садилась, складывала руки на колени, и сидела, пока не закрывали зал. Поначалу я казалась путешественницей, опоздавшей на последний поезд, но уже через несколько дней полицейские и городская охрана начали меня узнавать и относиться ко мне точно так же, как и к остальной бездомной братии: прогонять с места на место.
