Действительно, Аденауэр пришел в госпиталь сам. Врачу, чтобы остановить кровотечение, пришлось сшивать края ран, не тратя время на анестезию. Пациент выдержал все стоически, и только когда первичная обработка ран закончилась, он потерял сознание.
Спустя три дня матери и сыну Аденауэра разрешили посетить пациента. «Когда мы его увидели, — вспоминает сын, — первым побуждением было повернуться и бежать прочь. С подушки на нас смотрел человек, мало того, что жутко изуродованный, — это было лицо незнакомца». В самом деле травма и последующие пластические операции изменили физиономию Аденауэра до неузнаваемости. От рождения высокие скулы стали еще выше, глазные впадины — уже, губы — тоньше, подбородок — острее. Вдобавок все было в шрамах, синяках и опухолях. Вообще говоря, хирурги сделали все возможное, но прежнего облика жертве аварии они вернуть не могли.
Первую неделю в госпитале Аденауэр провел, по его собственным словам, «на грани жизни и смерти». Наверное, здесь налицо некоторое преувеличение, но он действительно часто терял от боли сознание и к тому же первое время плохо видел. С другой стороны, он же впоследствии характеризовал это время, как дни, «полные духовного покоя и умиротворенности — нечто, чего я не испытывал с лета 1913 года, с момента, когда понял, что моя жена серьезно больна». Очевидно, он хотел этим сказать, что смерть представлялась ему тогда желанным избавлением от скорбных мыслей об Эмме, предвестником новой встречи с ней на том свете.
Странным образом мысли об уходе в потусторонний мир посетили Аденауэра — если верить его воспоминаниям — как раз в тот момент, когда сбылось то, о чем он, как и его покойный отец, мечтал на этой грешной земле: сын простого канцеляриста стал-таки бургомистром Кёльна. События развивались следующим образом: после нескольких недель, проведенных в госпитале, Аденауэр отправился долечивать свои раны в Шварцвальд, в санаторий Сент-Блазин. И тут в начале августа действующий бургомистр получил долгожданное приглашение в Берлин, ему был предложен пост статс-секретаря в Министерстве внутренних дел. Вальраф не раздумывая дал свое согласие. Дальше все пошло с молниеносной скоростью: 8 августа появилось официальное сообщение о переходе Вальрафа на новое место, на следующий день в ратуше был дан прощальный банкет, и город остался без бургомистра.
Упомянутая пятерка ведущих кёльнских политиков принялась за работу. Аденауэр был естественной кандидатурой, однако встал вопрос о последствиях его травмы: имелись сомнения насчет того, как у него теперь с головой. Для выяснения истины в санаторий отправилась делегация в составе двух руководителей кёльнской организации партии Центра. Это были все те же Меннинг и Ринге. Вначале они встретились с лечащим врачом, который дал позитивную оценку состояния умственных способностей пациента. Затем состоялась беседа с ним самим. Аденауэр уже знал о том, что произошло в его отсутствие в Кёльне. Хаген написал ему подробное письмо о возникшей дилемме. Он догадывался также и о характере визита; после двухчасового обмена мнениями по вопросам погоды, хода военных действий, положения с городскими финансами Аденауэр решил поставить все точки над i. «Господа, — заявил он без обиняков, — вид у меня, конечно, как у ненормального, но это только внешне». Все засмеялись — визитеры, по-видимому, слегка смущенно. Выдвижение кандидатуры Аденауэра от фракции Центра было предрешено.
Оставалось обработать фракцию национал-либералов. Она была в меньшинстве и не могла в принципе заблокировать избрание Аденауэра, однако повторение ситуации 1909 года, когда пост первого заместителя бургомистра достался ему исключительно благодаря голосам Центра, было нежелательным. Лидера либеральной фракции Фалька убеждать было не нужно, он и без того отзывался об Аденауэре достаточно позитивно, отмечая его «терпимость к инакомыслящим, открытость и прогрессивные взгляды». Однако были во фракции и сомневающиеся, которые считали недостатком кандидата его партийную ангажированность. Здесь за дело взялся Луис Хаген; используя свои связи в мире финансовой аристократии, напоминая об оказанных в прошлом одолжениях и раздавая обещания на будущее, он сумел переубедить потенциальных диссидентов и обеспечить Аденауэру поддержку подавляющего большинства городских советников.
Оставался открытым вопрос жалованья новому бургомистру. Аденауэра не удовлетворяла сумма в двадцать пять тысяч марок, которую получал его предшественник. С учетом инфляции городское собрание готово было увеличить оклад до сорока тысяч; это была максимальная ставка для данной должности, во всей империи ее имел только обер-бургомистр Берлина, но ведь то была столица. Аденауэр требовал еще: столько предлагали ему аахенцы, но это было год назад, притом обязанности и ответственность там были несравненно меньшими. Между Кёльном и Сент-Блазином завязалась оживленная переписка но этому вопросу. В конце концов сошлись на том, что Аденауэр будет получать основной оклад в сорок две тысячи марок с надбавкой в десять тысяч марок от компании «Рейнише Браунколен АГ» (ставка члена совета директоров). Это был щедрый подарок новому бургомистру.
18 сентября 1917 года состоялись выборы. Аденауэр получил пятьдесят два голоса из пятидесяти четырех при двух воздержавшихся. В этот же день окружной президент привел его к присяге. Торжественная церемония проходила в Ганзейском зале ратуши. Были речи — многословные и выспренние. Меннинг, выступая от фракции Центра, напомнил, что Кёльн послал сто тысяч своих сыновей сражаться за дело фатерланда (о том, сколько раненых и изувеченных лежит в кёльнских госпиталях, он предпочел умолчать). Фальк, представлявший не только фракцию национал-либералов, но и еврейскую общину города, заявил, что, если бы ему предложили выбор — жить, потеряв родину, или умереть немцем, он предпочел бы последнее (в свете последующей судьбы немецких евреев эта тирада приобретает несколько странное звучание). Сам президент в своем приветствии сделал упор на светлом будущем, которое ожидает Германию после окончания войны.
Речь, с которой выступил новоиспеченный бургомистр, не выбивалась из общего фона. Он подчеркнул неразрывную связь судеб города с судьбой империи, высказал несколько высокопарных фраз о ее величии, плавно перейдя затем к теме трудового энтузиазма и организации производства (прямо почти буквально по Хильти, хотя, разумеется, без упоминания источника). Когда же он в заключение заговорил о соотечественниках, сражающихся на фронте, патетика достигла максимума: «Мы, рейнландцы, особенно высоко ценим их ратный подвиг: ведь именно наша провинция и наш город являются первым и главным объектом захватнических помыслов наших врагов. Нет лучшего способа отметить сегодняшнее событие, чем вновь и вновь повторить нашу клятву верности нашему кайзеру и нашей империи!» Как обычно в таких случаях пишется в газетных отчетах: «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают». Это было уже не поведение ответственного государственного служащего, а скорее азартного политикана.
ГЛАВА 6.
КРАХ ИМПЕРИИ
«Ваше превосходительство, мне не о чем больше с вами говорить»[9] К концу 1917 года наш герой имел все основания быть довольным собой. В сорок один год он стал первым лицом в одном из крупнейших городских центров Германии, и притом самым молодым бургомистром во всем прусском королевстве. По должности он становился также депутатом законодательного собрания Рейнской провинции и членом высшей палаты прусского ландтага. Отныне он мог на равных общаться с крупнейшими политиками, промышленниками, торговцами и банкирами. Он почти оправился от последствий автомобильной аварии, оставались только шрамы на лице (чтобы скрыть их, он вновь отпустил усы), были некоторые проблемы со зрением, и сотрясение мозга давало о себе знать периодическими головными болями. Но в целом он стал выглядеть даже более импозантно, чем раньше, — высокая, стройная фигура в темном (траур еще продолжался), каждому видно было, что это человек, привыкший отдавать приказы и требовать их неукоснительного исполнения.
