Учтивость он почитал за добродетель. Он любил это слово, придавая ему не только традиционный смысл, но в еще большей степени понятие «уважения человека», а кроме того, еще и азиатское значение – умения управлять самим собой.
Однако порой у него бывало скверное настроение. Вернувшись как-то домой, еще из прихожей он услышал голос одного писателя (порой так называют любого, кто пишет), которого не любил и одного присутствия которого было довольно, чтобы разрушить прелесть задушевной беседы. Дальше прихожей он не пошел и, закрыв за собой входную дверь, бросился бегом с лестницы. Я догнал его. «Как же так, – сказал я, – значит, я останусь с ним один?..» Тогда Сент-Экзюпери поднялся со мной по лестнице в квартиру, словно сбежавший взломщик, настигнутый полицейским.
Тем, кто привык рисковать, риск порой представляется чудовищем, которое следует победить. Они идут на него, как Персей шел на Горгону. Однако Сент-Экзюпери относился к риску, как мне кажется, не с презрением, а с некой аристократической небрежностью.
Обычный герой нередко встает по стойке «смирно». Военная выправка способствует его внутренней твердости. Порой герою случается пользоваться шорами, какими усмиряют чересчур горячую лошадь, чтобы она смотрела только прямо перед собой. Но настоящий герой видит и то, что находится вокруг него. На высоте в четыре тысячи метров Сент-Экзюпери небрежно протянул бы руку за борт своего самолета, чтобы сорвать несколько цветков, если бы они росли в небе.
Какой-то глупец писал, что Сент-Экзюпери искал успокоения в риске. Но если риск был для него убежищем и условием спокойствия, мог ли он вообще испытывать хоть малейшее беспокойство, раз вся его жизнь была сплошным риском, и риск был его второй натурой, раз это анестезирующее средство всегда было у него под рукой, и он бессчетное количество раз пользовался им?
По словам Сен-Симона, герцог Люксембургский «был таким великим вельможей, что находил утешение в себе самом». Сент-Экзюпери не был из породы таких вельмож. Он не мог довольствоваться подобным утешением. Но не следует воображать, будто он, предаваясь увеселениям, искал забвения в круговерти общества.
В Париже Сент-Экзюпери часто менял место жительства. Непоседливость, нестабильность? Нет. Просто он бунтовал против всего, что становилось привычным. Но он различал привычку и верность. Просто жилище не было для него любимой обителью, постоянным причалом, куда хотелось вернуться после странствий, удобным местом для лености тела и глаз, утешением смутного стремления к собственности, придающего съемной квартире свойство личного владения.
Он не питал любви к домашнему очагу, вроде той канарейки, которая любит свою клетку и возвращается туда, даже если ей даруют свободу. В домашнем очаге ему нравилась его неповторимость или, вернее, поэзия. Когда поэт находит некий образ, он его не повторяет бесконечно, ему необходимо отыскать какой-то другой. Таков был смысл непостоянства Сент-Экзюпери.
И это верно не только в отношении жилищ, в которых он обитал, но и в отношении всех предметов (прекрасных кожаных чемоданов и новомодных несессеров), роскошь которых приходилась ему по нраву. Да, он хотел их заполучить, как ребенок желает заполучить какую-то игрушку и как ребенок, наигравшись, тут же отбрасывал. Он к ним стремился, но не дорожил ими, оставаясь равнодушным к этому великолепию, под стать Симеону Столпнику.
В Сен-Жерменском предместье у него была маленькая квартирка на улице Шаналей, где в окно заглядывало дерево, ветви которого, казалось, вот-вот проникнут внутрь. Потом была квартира на площади Вобан, с ее террасы был виден весь Париж с Эйфелевой башней, оттуда Сент-Экзюпери созерцал мир, словно никогда не поднимался выше. Была студия в Отёй, своего рода часовня с прекрасной ванной комнатой и вечными часами, которые, как и само время, никогда не требовалось заводить. Был дом в Комб-ла-Виль с садом, изящными деревьями, среди которых переваливалась утка, добросовестно исполнявшая роль редкостной птицы, утоляющей жажду в лужах тропиков.
Кто это говорил о его снисходительности? Если под этим подразумевать мягкость суждения, то я не признаю за ним такого качества. И те, кто, наблюдая его мнимую близость с глупцом или злым человеком, поверил в его снисходительность, глубоко ошибались. Ему всегда была интересна человеческая личность, не укладывающаяся в терминологический словарь справочников по психологии. Он любил проникнуть в самую суть любого существа. И распознать благородство, которое может оправдать даже последнего негодяя. А также низость, способную уничтожить, казалось бы, законченное единство вполне ладно скроенной личности.
Я признателен ему за то, что иногда он приобщал меня к своим открытиям. Так, он познакомил меня с одним странным персонажем, похожим на Базиля,[31] дельцом, чья личность сформировалась в бесчисленных спальных вагонах и на всевозможных аэродромах. В этом завсегдатае ночных заведений скрывалось не то нежное потаенное чувство, каким любая классическая психология наделяет сердце убийц, а неведомая, беспричинная и тайная склонность к спасению.
Глупость представлялась Сент-Экзюпери некой силой природы, поселившейся в человеке. Как-то на одном из многолюдных собраний в Рождественскую ночь ко мне с этаким доверительным видом, свойственным зачастую глупым людям, подошел некий человек. Он завел нескончаемую речь, состоявшую из общих слов и штампов и удручающую своей продолжительностью и совершенством. Сент-Экзюпери услышал несколько обрывков. Когда мой собеседник удалился, он подошел ко мне, наклонился и, указав взглядом на редкостное чудище, шепнул: «Ну как?», выражая тем самым и ужас, и восхищение.
Беспокойство христианина, беспокойство Паскаля, суетность удовольствия. И хотя удовольствием для него был героизм, это не усмиряло его неудовлетворенности.
Его неотвязно преследует одна мысль: необходимо, чтобы все – удар кирки или размышление – достигало полноты собственного смысла. Смысла человеческого, смысла божественного? Станет ли человек итогом или станет человек у предела времен осуществлением Бога – не знаю, много ли он размышлял об этом. Но мир, где не во что верить, был для него невыносим. Слова Гийоме, дни и ночи наперекор всему шагавшего в снегах Анд: «Я такое сумел, что ни одной скотине не под силу…», эти слова находили у Сент-Экзюпери безоговорочный отклик.
Ферма, вдали от всякого жилья. Туда ведет холмистая дорога. Однажды, между двумя войнами, Сент-Экзюпери побывал там вместе со мной. Месяцы спустя, во время оккупации, я каждый вечер слушал там лондонское радио. Фермер приколол на стену карту, по которой мы следили за военными операциями… Эти вечера много значили для нас. После освобождения карту сняли. И фермер сказал мне: «Если бы все было так просто… Сколько раз я водил по ней пальцем…» Сент-Экзюпери понравились бы эти слова! Уже не было ни карты, ни пальца на карте. А радио продолжало вещать. Но в этом уже не было смысла. Мир оказался разобщен, он стал бессмысленным.
