Журка смотрит и вновь оказывается в своей комнате, видит. Лили плачет у него в кресле.
— И я сделала ему.
Пауза.
— Тысячу раз мыла руки и все равно чувствую на коже этот запах.
Журка встает. Подходит к окну — что-то ведь надо сказать? Как выгнать ее отсюда? Можно бы тихо сказать: ступай. Убирайся! — громко. Так что и как? Он говорит, пробует про себя с разными интонациями, сердце стучит всё сильнее и громче: что, если он окажется не в состоянии проявить твердость и в то же мгновение, как произнесет, — раскается? Как быть, если у него не хватит сил? Что будет, если даже это он снесет от Лили? Что будет после, из какой материи окажется после этого Журка?
— Не знаю, зачем я это делала, — говорит Лили.
Еще одна секунда, еще мгновение будут пожирать и переваривать его сердце, еще один миг молчания — и от Журки ничего не останется.
— Но знаешь, — продолжает Лили, затем внезапно прерывает свою речь: — Что ты на меня так смотришь?
От этого Журка успокаивается.
— Уходишь? — спрашивает он.
— Почему? — испуганно спрашивает в ответ Лили. — Я должна уйти?
Она не приготовила фразы на этот случай, а ведь каждое слово надо было тщательно обработать, ведь это целый монолит, и не всунешь туда Бог весть что, так же, как и ему нельзя вывалить всё перед Лили.
— Да. Ступай отсюда, прошу тебя!
Лили подбирает под себя ноги.
— С чего ты на меня взъелся? — жеманничает она.
В Журке высвободилась и вскипает ненависть; кто это, черт побери, восседает, как на троне, в его кресле!
— Я больше не хочу тебя видеть.
Лили приоткрыла рот, словно для поцелуя. Испуганная, будто какая-нибудь крохотная зверушка. Журка еще не видел ее такою. Она медленно опускает тарелку с остатками торта.
— Я думала, что могу доверять тебе.
Журка кивает: можешь, конечно. И снова смотрит в окно. Теперь так будет всю жизнь. Он не справится с собственной жизнью. Нельзя тащить эти минуты дальше, как сношенное пальто, рюкзак, вывороченные внутренности, поэтому он всегда будет смотреть вне себя, но этого пока еще не знает, и тогда, там это не важно. Инстинктивно, бегство всегда инстинктивно.
— Да ты не беспокойся, я не скажу никому.
Он на миг оборачивается к Лили, но лишь головою. Тело его неподвижно.
— И не жалей себя, я не считаю тебя шлюхой.
Лили стоит посреди комнаты, борясь со слезами.
— Тогда, значит?..
Журка пожимает плечами.
— Ничего.
Надо бы еще добавить: «Если сама не знаешь, зачем мне говорить?», но как-то все же не решился. Даже сейчас еще не решается. Когда уже всё не в счет, и так будет всегда: он станет врать и любезничать, когда это пойдет лишь во вред. Когда было бы лучше или, во всяком случае, полезней быть жестоким.
У Лили сужаются зрачки:
— Но я не могу так смотреть на тебя! — И, чуть помолчав: — Тогда что же мне делать? Ты же мой друг, неужто не понятно?
Журка открывает дверь, давая ей знак удалиться.
— Отчего же? Понятно, — кивает он.
— Что тебе понятно? — с плачем произносит Лили. — Балаж с тех пор не разговаривает со мной! Как можно так обращаться? Как можно делать вид, будто между нами ничего не произошло?
Журка уже стоит в комнате брата, спиной к Лили: теперь они не видят друг друга, он ждет, когда она уйдет. Ну, уходи же наконец! Она появляется в дверях: чужая, красивая и сломленная.
— Почему ты не останешься моим другом?
Это ее последняя фраза. Так будет еще много раз. Обмен невнятными репликами, ни к чему не обязывающие посулы, случайные встречи, смущенный смех, позднее, когда уже появится телефон — даже вместо прощанья пустое обещание. У Журки будет время сообразить, что сказать. Он разжевывает фразу, пробует на вкус — банально, но так волнующе по-взрослому.
— Ты смешон.
Страх отпускает Лили, она стоит еще в коридоре, сейчас вид у нее скорее разочарованный, она всерьез удивлена, к подобному она не готовилась, разводит руками, словно сама сводит с собой счеты: вот оно как. Медленно, с ужасающей медлительностью начинает спускаться по лестнице, чуть ли не волочит ноги. Кивает головой. Старушка Лили спускается вниз, думает Журка, состарилась от разочарования в неверном друге. Она дошла до середины, когда Журка тоже сдвинулся с места. Лили мила и любезна с его мамашей, долго нахваливает торт. У Журки на висках набухли вены. Убирайся же наконец, убирайся, убирайся вон. Чего ты не уходишь?
— Тогда целую руку, — повторяет Лили матери.
Прощается уже в третий раз!
— Какая прелесть, не правда ли? — спрашивает Журку мамаша, когда он возвращается, проводив Лили.
Пока он провожал ее, они не сказали друг другу ни слова. Несколько шагов — как будто прошло много лет, настолько медленны они и мучительны. Лили останавливается у калитки, Журка захлопывает калитку за нею. Лили ждет. Журка ждет тоже. Сейчас надо бы сказать что-нибудь, этакое эффектное, как-то показать, что он уже не чувствует себя обиженным, потому что не считается с ней, но язык не поворачивается сказать такое. Потому что он обижен, и потому что очень даже считается с нею. «Привет».
Дома он не знает, что сказать матери.
— Прелесть, прелесть, — подтверждает он материнскую похвалу.
Но матери этого мало.
— Почему она ушла так быстро?
Журка пожимает плечами.
— Не знаю, я говорил, чтобы она осталась.
— Может, ты забежишь к ней? — допытывается мать.
— Может, я забегу к ней, — отвечает засевший в Журке робот. Механический голос, который помогает не выдать себя. Он не хочет засыпаться. Я не хочу засыпаться. Я — Журка. И я знаю то, чего не знает Лили. Что это действительно была любовь. Теперь время стронулось с места, раскручивается рулон, идет, идет, все еще идет, оп-хоп — один день, хоп — месяц, а там и годок, смотри, уже два и далее вперед. Много лет спустя после расставания ничего не происходит с Лили и Журкой вместе. Но к счастью, осталось кое-что. Давнее, первое, у каждого — свое.
