Белобрад сел, наступила тишина – все раздумывали над мудрыми словами первого советника.
У Доброгаста ноги затекли, но он боялся пошевелиться, слушал, затаив дыхание.
– Спасибо вам, бояре, за то, что мыслите, как и я мыслю, – проговорил Святослав, не обращая внимания на Ратибора и его окружение, – греки зовут нас варварами, а мы придем к ним и поставим шатры… Я не могу этого сказать, но чувствую здесь, в груди… Когда на меня смотрит грек…
Святослав остановился, пересек рукою солнечный луч.
– Грек смотрит на русса, как на дикого коня, вольно бегущего по степи. Ему хочется схватить коня за ноздри и бросить седло на хребет! Они и теперь думают: два варвара столкнутся головами и лбы расшибут. Клюкой изгибаются греки, но мы перехитрим их, мы мудры потому, что не небо, но земля – наша мать. Поднимутся руссо-болгары и сбросят в море их орла, теряющего перья от старости!
Именитые повскакивали, будто их подняла с мест могучая сила Святослава, заговорили, засуетились.
Сухман, мрачный, но со сверкающим взглядом, протиснулся сквозь толпу, обступившую князя, вытащил из-под волчьей шкуры меч и рассек прибитого к стене серебряного орла – знак, невесть когда захваченный в битве.
Его поступок вызвал всеобщее одобрение. Удалая сила перехлестывала через край.
– Слава Святославу! Он нас убедил! Разжег наши сердца!
В это время в гридницу вошел незнакомый человек в черной, длиннополой одежде, горбоносый, как козел-сайгак, с умными карими глазами. Он сделал общий поклон. Все удивленно уставились на него.
– Я, патрикий Калокир из Херсонеса, прошу великого князя руссов и все доблестное воинство выслушать меня.
Святослав недовольно кивнул головой. Калокир приложил руку к сердцу, подался вперед:
– Не будет ли великий князь столь милостив и не захочет ли он оставить меня при его высокой особе. В звоне мечей летит слава Руси. Плененный высокородным умом и доблестью великого князя, о которой наслышаны ближние и дальние страны, я решил навеки покинуть шаткую ладью Византийской империи. Буду служить великому князю верой и правдой, на чем целую крест!
С этими словами он достал из складок одежды на груди нательный крест с голубой, как небо его родины, эмалью и поцеловал его…
– Идем! – положила Судислава руку на плечо Доброгасту, – как бы не открыли нас – худо будет…
………………..
Работать на следующее утро Доброгасту не пришлось. Стражники перед самым его носом скрестили секиры. На подворье шло игрище, сопровождаемое гулкими ударами в накры.[15] Слышались крепкие слова, шутки; тах-тах-тах – хлопали деревянные мечи, заглушались взрывами дружного хохота.
– Вот ведь хотел кольчужку надеть, – жаловался Волдуте боярин Блуд, – так и знал, что князь начнет стариков трусить, теперь понаставят нам шишек.
Подхватились с саней холопки, бросились наутек: «Опять начинают, скаженные!» Зазвенели по камням медные котлы княжеской поварни. Метался под ногами петух, хлопал крыльями.
Стоя на крыльце, молодцевато подоткнув на боках рубаху, Святослав кричал:
– Забирай влево, Волк! К возовням!.. Разжирели, боровы-свенельдовцы! Кашу серебряными ложками лопаете, а меча держать не умеете. Меч прям, рука пряма – удар смертелен!.. Круши их, Волчище! Дави щитами, вали с ног!.. Гей, гей! С тыла заходят!
Мускулы перекатывались по всему могучему телу Святослава. Гордый, стоял на крыльце, а душой растворился в игрище.
– Ратибор, поворачивай дружину, присоединяйся к Волку! Вы – болгары, они – русские! Вам вместе, плечом к плечу! Так! Молодцы! Обрушьтесь на проклятых эллинов! Что, Свенельд, плохи твои дела? Бегут греки, ур-ра!
– Ур-ра! – подхватили дружины, и древний клич пошел грохотать, перекатываться по высоким киевским кручам.
В ПОХОД!
На Бабином торжке заиграли трубы, верхоконные гонцы – витьские с горящими обручами из луба поскакали по всем дорогам от Киева. Это означало войну.
Доброгаст проснулся в бурьяне, день уже начался – солнцем пахла густая, душная лебеда. Прислушался к медному голосу труб: тру-ру-ру неслось издалека призывное, тревожившее. Вскочил, заторопился, сорвал на ходу пучок росистой травы, протер им глаза. Легко перепрыгнул через плетень, зашагал по улице, полной народа.
– Война! Война! – выкрикивал вещун, длинный, нескладный воин в помятых доспехах. Он колотил сучковатой палкой по горшкам на изгородях, увертываясь от золы, которую вслед ему сыпали женщины, отвращая несчастья.
– Какая война? Зачем она и с чего ей? – слышались отовсюду вопросы.
– Чтоб ты околел, чернобогий вещун! – кричали женщины. – Пусть тебе вгонят бараний рог в глотку! Отведите от нас, добрые боги, печали-напасти, не дайте высохнуть нашим грудям на радость мужниным врагам!
Переполошились собаки, сворой бежали за вещуном.
– К великому князю прибыли греки помощи просить, столько золота привезли, что можно купить целое княжество с городами и селами! Все – на Бабин торжок! На Бабин торжок! – не унимался вещун, ловко орудуя палкой.
Вытирая потные лица кожаными фартуками, поспешно собирались кузнецы, натягивали на себя рубахи кожемяки. Шлепая босыми ногами по деревянному настилу и задирая расшитые подолы юбок, бежали девушки. Два носильщика в просмоленных дерюгах бросили в подворотню труп убитого, присоединились к толпе.
Ожило, казалось, громоздкое здание храма Перуна, сверху донизу покрытое лепниной: львы, орлы, грифоны, единороги – пышная византийская парча, а не камень.
Навстречу толпе плыли тяжеловооруженные всадники с копьями, перевитыми разноцветной тесьмой, позванивали в щиты, чтобы дали дорогу. Они вели себя сдержанно, даже сурово, как люди, в которых больше, чем в других, нуждалось теперь княжество. Только один из них, грязный, опухший от пьянства, лежал поперек седла, свесив руки, бессмысленно выкатив покрасневшие глаза, и пел песню:
Князь Бож бранчлив,Неугоден врагам,Он сечет их мечами,Он их топчет конями…Породистый конь под ним, поводя тонкими ушами, осторожно выбирал дорогу.
Доброгаста то в холод, то в жар бросало. Уже не одну ночь в саду провел он без сна, ожидая, когда побелеет небо и настанет день, который окончательно решит его участь, определит дальнейшую судьбу. Мечта была близка к осуществлению. Только бы привесить к бедру меч, ощутить его тяжесть, опереться на рукоять – совсем другая осанка появится. С ним ничего не страшно. Мечом можно достигнуть всего: славы, знатности, богатства, им защищаются, грозят, нападают. Клятве на нем верят, как священной. С ним живут, с ним сходят в могилу.
Доброгаст ног под собой не чувствовал. Неужто в самом деле придет конец всем его мучениям и можно будет свободно, не боясь быть пойманным, ходить по улицам города? Неужели свалится наконец с души этот камень, это проклятие и Доброгаст снова обретет себя… свободного человека? Нет же, не поймать его Блуду! Как он тогда вел себя при князе – изгибался, выставляя розовую лысину, улыбался так, что, казалось, вот-вот из глаз мед потечет, а ведь не взглянул на него Святослав, совсем его не заметил. Умница князь! И как далеко смотрит.
