Феликс неопределённо хмыкнул, и финансист продолжал:
— Он изменит своё мнение после концерта. Вот увидите.
Ротшильд подробно расспросил Феликса о его семье и планах на будущее. Наконец он, казалось, вспомнил о письме, которое держал в руке.
— Большая сумма, — констатировал он. — Ваш отец — щедрый человек. — Он поднялся из-за стола и проводил Феликса до дверей. — Не думаю, что филармоническим оркестром когда-либо дирижировал такой молодой человек, как вы. До сих пор мы все знали имя Моисея Мендельсона, но я уверен, что нам предстоит ещё много услышать о его внуке.
Карл дремал в экипаже, когда Феликс наконец возвратился.
— Прости, но герр Ротшильд пожелал меня видеть. Эти большие банкиры владеют всем временем в мире.
— Так в любой области, — вздохнул Карл, окончательно просыпаясь и называя кучеру свой адрес. — Чем выше поднимаешься, тем больше людей делают всё за тебя, пока наконец тебе самому ничего не приходится делать. В дипломатической миссии наш министр проводит большую часть времени за сочинением сонетов своей покойной любовнице. Пока она была жива, он её терпеть не мог, а теперь рыдает каждый раз, когда говорит о ней. Любить память о человек легче, чем самого человека.
— Если ты когда-нибудь начнёшь писать сонеты твоим бывшим любовницам, — усмехнулся Феликс, — то будешь писать их круглые сутки. Кстати, как тебе нравится быть дипломатом?
— Очень нравится. Я рождён быть дипломатом.
Пока экипаж катил по направлению к Бьюри-стрит, осанистый молодой человек превозносил радости и преимущества дипломатической карьеры. Работа была интересной и лёгкой. Такой лёгкой, особенно в дипломатическом представительстве Ганновера, что у всех сотрудников там было время для неторопливых обедов, сопровождаемых длительными сиестами. Кроме того, там можно было вести светскую жизнь. Хозяйки салонов обожают дипломатов — любого, даже третьего секретаря в Ганноверском представительстве. Но больше всего Карл ценил магическую силу дипломатического статуса.
— Предположим, я захотел бы засадить в тюрьму моего квартирного хозяина, — рассуждал он с хитрой ухмылкой на круглой физиономии. — Я мог бы это сделать за пять минут.
— На каком основании?
— Ни на каком. — Его тон подразумевал, что ему надо было только выдать какое-нибудь обвинение из богатого арсенала, имеющегося в его распоряжении. — Я мог бы заявить, что у нас есть секретная информация о том, что он тайный агент или опасный революционер. Этого было бы достаточно, чтобы упрятать его на три-четыре недели в тюрьму, пока расследование не обнаружит, что произошла ошибка. Я объяснил это однажды моему хозяину, когда он чересчур приставал ко мне с арендной платой. Он уразумел, что к чему и сделался как шёлковый.
Карл всё ещё похохатывал, когда кеб остановился перед маленьким, но уютным коттеджем на Бьюри-стрит, где он жил.
В первые две недели Феликс был слишком занят приготовлениями к концерту, чтобы принимать приглашения, которые сыпались на него как из рога изобилия. Казалось, всем хотелось встретиться с молодым композитором-миллионером. Сезон был в разгаре, и Лондон был ослепительным. Всё в городе восхищало Феликса: сдержанная вежливость жителей, так непохожих на экспансивных французов, тенистые парки, дома, магазины, улицы. Ему представлялось, что даже дождь имеет в Лондоне особое очарование. Величайшие певцы мира — Зонтаг[35], Пизарони, Донзелли и легендарная Мария Салла — все они были в Лондоне в это время. Однако Феликс отказывался пойти послушать их, чем привёл своего друга в негодование.
— По крайней мере, послушай Марию Саллу, — убеждал он. — Говорю тебе, она потрясающа. — Он осуждающе помахал пальцем перед носом Феликса. — Когда-нибудь твои внуки узнают, что у тебя была возможность послушать Марию Саллу, а ты остался дома, уткнувшись носом в партитуру, и скажут: «Наш дед — дурак».
Феликс принял упрёк с мягким юмором и вернулся к своей работе. Нельзя было терять время. Концерт был назначен на 25 мая, программа объявлена. Помимо неизменной увертюры «Сон в летнюю ночь», Феликс должен был дирижировать Симфонией в до и скерцо из своего Октета в оркестровой обработке, сделанной специально для этого выступления. Везде он встречал доброжелательность и готовность к сотрудничеству. Томас Эттвуд, казначей филармонического общества, был сама любезность. Сэр Джордж Смарт, дирижёр филармонического оркестра, оказал полную поддержку своему молодому коллеге. Феликс в свою очередь старался сделать всё, что мог. В Берлине его семья с замиранием сердца ждала исхода «этой британской авантюры», как называл концерт отец.
Но больше всего Мендельсон хотел завоевать сердца ветеранов филармонического оркестра. Для них не имело значения ни богатство, ни аристократическое происхождение, ни успех в обществе. Важна была только компетентность и подлинное мастерство. Его сердце сильно колотилось, когда он впервые стал на подмостки с дирижёрской палочкой в руке, чувствуя на себе скептические взгляды. Даже после первой репетиции эти консервативные профессионалы не сдались. Но с каждым днём он чувствовал их возрастающее уважение, постепенное признание его права руководить ими. Улыбки появлялись на их морщинистых лицах с бакенбардами, когда вежливо, но твёрдо Феликс исправлял какую-нибудь ошибку, которая, как они надеялись, сойдёт незамеченной. После генеральной репетиции они встали в импульсивном желании выразить ему своё уважение. Феликс был так тронут этим неожиданным выступлением, что зарыдал, злясь на себя за это небританское проявление эмоций. Но они поняли его волнение, а трубач обнял со словами:
— Всё нормально, молодой человек. Плачьте сколько хотите. Вы потрясающий музыкант и увидите — завтра они у нас повскакивают со своих мест.
Предсказание сбылось. В конце концерта слушатели стоя устроили овацию. На этот раз Феликс не плакал. Он церемонно раскланялся и, повернувшись к музыкантам, ставшим его друзьями, попросил их подняться и разделить с ним триумф. Потом, за кулисами, он пригубил хмельной напиток славы. В глазах дам он читал восхищение, бывшее почти предложением любви. Он чувствовал, как их руки бессильно повисали под его формальными поцелуями. Титулованные хозяйки салонов умоляли почтить своим присутствием их обеды. Сэр Джордж Смарт предложил ему ещё один концерт. Герр Ротшильд схватил его руку:
— Хорошая работа, Феликс. Я шлю вашему отцу специальное послание.
Он старался не обращать внимания на неуёмные похвалы, игнорировать возвышенные эпитеты, открытую лесть. Изо всех сил держал себя в руках. Он кланялся, благодарил, бормотал протестующие фразы, но всё равно пьянел от счастья, когда Томас Эттвуд, ученик Моцарта, назвал его гением, когда принимал поклоны известных критиков и поздравления знаменитых артистов. Трудно было устоять перед этим шквалом соблазнов. И когда маркиза Дорсит, больше не холодная и не надменная, промурлыкала ему на ухо приглашение прийти к ней на следующий день на чай, он прошептал: «Да».
