* * *
Однажды вечером после скудной, как всегда, трапезы, когда в семье Кислицких собирались укладываться спать, в дом неожиданно зашли гости, вызвавшие у всех удивление. Пришел одноглазый Акимка с двумя племянниками. В селе имя «Акимка» было именем нарицательным. Если человеку удалось чем-то разжиться, говорили:
– Ты уж, как Акимка, разбогател!
Старожилы помнили, что Аким Евсеич был из помещичьей семьи, которую при советской власти раскулачили. Почему его не сослали в Сибирь – осталось загадкой. Возможно, потому, что не было у Акима одного глаза. Сейчас Акимке было далеко за семьдесят. Это был высокий сухопарый старик, всегда державшийся прямо, с неизменной длинной, под стать ему, палицей. Ею он отгонял ребятишек, бежавших всякий раз за ним по улице с криками: «Акимка! Слепой Акимка!» Супруга его умерла еще в начале войны, не оставив после себя ни одного ребенка. Из родни ближе двоюродных никого не было. Племянники Иван и Василий помогали Акиму по хозяйству. Подчинялись ему беспрекословно, но, по всей видимости, внакладе не были. Хозяйство, по меркам голодного времени, было зажиточным. Акима до сих пор в селе называли куркулем. Поговаривали, что у него запасов (зерна, крупы) хватит на несколько лет вперед. Правда, и трудился он с утра до ночи не покладая рук. Иван и Василий спешили отработать в колхозе и бежали к дяде Акиму.
Гостей посадили за парадным столом, подвинув в угол икону. Аким, привыкший командовать, сел по центру, пристроив рядом палицу. После паузы Аким Евсеич весьма ощутимо ткнул под бок Ивана, тот поспешно выложил на стол гостинец – печеную картошку. В семействе Кислицких все в недоумении переглядывались. Лизавета в это время в другой комнате укладывала спать дочку.
Аким, к старости оглохший, говорил громко, наклоняясь к уху одного из племянников, требуя, чтобы тот повторял все за ним, как толмач.
– Ванька! – надсаживался он. – Говори хозяевам, зачем пришли!
Ванька прокашлялся и с покрасневшим лицом начал:
– Узнали мы, что у вас есть товар. А мы, так сказать, купцы…
Анюта, пожав плечами, переглянулась с Григорием, беспомощно озираясь вокруг. Ничего не обнаружив, зашлась давно забытым девичьим румянцем, вообразив себя этим самым товаром.
Племянник продолжал:
– Хотим мы ваш товар забрать себе…
Григорий не выдержал и ввернул:
– Так вы с Василием женаты, и жены ваши, слава богу, здравствуют…
Ванька начал было: «Да это Аким Евсеич хочет…» Акимка, чувствуя, что говорят не то, вскричал:
– Ванька, скажи, что я еще старик о-го-го!
Его единственный глаз сверкал из-под волосатой седой брови, явно кого-то выискивая между собравшимися. На громкий разговор из другой комнаты вышла Лизавета. Акимка, увидев Лизу, посветлел лицом, поднялся и продолжал говорить только ей:
– Этим охламонам ничего нельзя доверить. Сядь, Ванька, сам буду говорить!
Охламонам Ваньке и Василию было пятьдесят и сорок пять лет соответственно. Племянник со словами: «Хорошо, дядя Аким» – поспешил сесть, облегченно вздохнув. А Акимка, обжигая глазом Лизавету, продолжил:
– Хочу забрать тебя, Лизавета, к себе. Хозяйство у меня крепкое, ты знаешь. Всем хватит. Твоя родня тоже не будет в обиде. Ты справная женщина, я долго к тебе приглядывался. А девчонка от немца нам не помеха. Немцы народ аккуратный, трудолюбивый. Глядишь, через годик-другой будет гусят пасти. Не бойся, Лизавета, не обижу ни тебя, ни ребенка.
После тишины, повисшей в доме, добавил:
– И не попрекну!
Потом закончил:
– Я не совсем глухой, на одно ухо слышу!
И сел, поправив около себя палицу.
Между собравшимися наступила тишина. Каждый думал свое. Григорий, с точки зрения хозяина, решил, что и неплохо бы было, а наоборот, решились бы многие проблемы.
Анюта радовалась, что промолчала и не опозорилась, поверив, что пришли ее сватать.
Маня заинтересованно переводила взгляд на каждого по очереди, пытаясь угадать, что же будет дальше?
Лизавета молчала так, будто это вообще ее не касалось. Но в конце концов все уставились на нее. Маня успела испугаться и бросала на сестру сочувственные взгляды…
Лизавета подошла к столу, остановилась напротив Акима и степенно, с достоинством молвила:
– Спасибо, добрые люди, за честь, что оказали нашему дому. Я верю, Аким Евсеич, что вы не обидите ни меня, ни мою дочку. Но не приму ваше предложение.
У Акимки вырвалось чуть ли не с гневом:
– Почему?!
– Да потому, что боюсь пойти против своей судьбы! А судьбой мне определено быть Гансихой. Простите, если что не так.
Лиза, чуть склонив голову в легком поклоне, направилась в другую комнату. Уже с двери бросила жениху:
– А старик ты, Аким Евсеич, еще действительно о-го-го! Не то что некоторые. Им бы у тебя поучиться!
Воцарилась тишина. Племянники хотели было на ухо дяде пересказать то, что сказала Лиза, но Акимка поднялся и совершенно нормальным голосом, без надрыва, лишь с явным сожалением произнес:
– Жаль, сына у меня нет! Была бы она наша!
Вытащил из кармана маленький сверток, протянул его Анюте со словами:
– Малышке гостинец!
И пошел к выходу, племянники за ним. В доме было тихо, все молчали. Анюта, тем временем развернув узелок, сначала застыла, потом вскричала:
– Вы только посмотрите, что Акимка принес!..
Там был золотистый прямоугольный кусочек медовых сот.
На второй день после сватовства Маня, восторженно глядя на сестру, выдала:
– Ну, Лизка! Ты у нас така-а-я!
Больше Маня не нашлась что сказать, вместо этого крепко обняла Лизавету.
Сватовство Акимки так и осталось в стенах дома Кислицких. Никто не узнал, и пересудов не было, что устраивало обе стороны. Со временем это событие и вовсе забылось.
А у Шальновых жизнь на заладилась. Настя так и не появлялась. Дед Николай, как мог, опекал внучку. Федор заявлялся домой поздно ночью, в подпитии. Поначалу еще пытался оправдываться перед отцом: мол, задержался на собрании, ездил в район по колхозным делам. Отец слушал, молчал, горестно покачивая головой. Когда Федька и оправдываться перестал, старик не выдержал. Дождался сына (тот, к счастью, пришел рано и был трезвым) и в лоб его спросил:
– Что будешь делать с дочкой? Отдашь в приют?
Федор, не ожидавший подобного, испуганно отшатнулся от отца:
– Батя, ты чего?! Какой приют? У нас что, дома нету?
– Дом есть, но ребенку еще нужны еда и уход. А я еле волоку ноги. Если бы не Лизка-Гансиха, не знаю, что было бы с Любочкой!
– А при чем здесь Гансиха? – удивился Федор.
