Тогда Шура был еще очень молод и неопытен и так и не придумал достойного объяснения. Но класс встретил его на удивление радостно. И радость эта была искренней. Подходили, хлопали по плечу, говорили: молодец, что вернулся. Это был его класс.
Что-то похожее он испытал перед возвращением в ульпан. Но сейчас он был взрослым, и опыт давал о себе знать, так что задачка решилась сама собой. Он превратит все в шутку, расскажет массу хохмочек и, главное, никого не будет клеймить. Вот только Мишка немного сбил с настроя. Шура не ожидал, что тот за какие-то две недели найдет себе новых приятелей. Он сам бы так никогда не смог. Видимо, это и есть корень его бед. Во всяком случае, Марина всегда обвиняла его в недостатке мобильности, а он, дурак, спорил.
В ульпане прием был не таким радушным, как в девятом классе, но вполне терпимым. Казалось, соученики не очень заметили его исчезновения и, соответственно, возвращения.
Глускин сказал:
– Ну, ничего, Шура, они должны радоваться, что все кончилось без потерь.
– Каких потерь?
– Ну, как же! На целый детский садик ни одного загубленного младенца! А как известно, с нашим народом не забалуешь… Живо кровь выпьют. А еще когда пистолет дают. – Глускин безнадежно махнул рукой.
Бровкин поправил:
– Так то христианские младенцы. У своих евреи кровь не пьют.
Глускин оживился:
– Тоже верно. Хотя кто его знает? Народы сейчас мутируют. Сами не разбирают, что за младенец, какой он нации? Могут и не того загубить. Но ты, Шура, молоток! Не посрамил! Проявил себя с лучшей стороны.
С Мишей удалось уединиться только после занятий. Шура демонстративно решил не дожидаться Гарина и сразу покинул территорию ульпана. Тот нагнал его уже на улице:
– Э, что за дела? Куда бежим? Вроде ты уже безработный.
– А я не бегу… Просто устал с непривычки.
– Это да. Учение требует жертв. Но я тебе знаешь, что скажу: молодец, что все бросил. Я уже, честно сказать, не ожидал. Думал, все, погиб человек. Да и скучно тут без тебя.
Шура посмотрел на него внимательно:
– А мне кажется, ты вполне ничего. Много друзей приобрел.
Он еще договаривал фразу, но уже жалел о сказанном. Совсем дошел до ручки: сцены устраивает, как красна девица. Но Миша отреагировал неожиданно легко:
– А что делать? Тебя нет. Я человек общительный.
Именно так всегда реагировал Борцов. Шура горячился, рассказывал про кодекс чести, про моральные устои. А Борцов даже не пытался оправдываться. Сейчас Шура с удовлетворением отметил, что обиды уже нет, так что правда времена меняются, и он меняется с ними. И с Гариным спорить не стал.
– Слушай, Шурка! Что мы не белые люди? Пошли по пивку, а? Заслужили! Да и дело у меня к тебе на миллион!
Гарин выразительно закатил глаза:
– Миш, прости, сегодня не могу. Мне надо пистолет в контору занести, да и пелефон.
– Что, разоружают?
– Наоборот! Ты представляешь, забирать не хотят!
– Опасаются мести тайных врагов?
– Я серьезно. Мне это совсем не нравится.
– Да уж понятно. С пистолетом оно надежнее.
– Вот и они так думают. Хотят меня этим привязать, придурки! Вроде как при оружии – значит, не уволен.
Гарин поцокал языком:
– Смотри, какой ты ценный сотрудник оказался.
Шуре вспомнился унизительный звонок Приходько, и вновь накатила волна бессильной ярости.
– Ну, скажи, разве они могут насильно держать человека?!
– Если только в казематах. Но ты не дашься и будешь отстреливаться… Ладно, Шурик, не злись! Вот пелефон отнимут – это обидно.
Шура действительно так привык к мобильнику, что уже не представлял, как будет без него обходиться в повседневной жизни. Мелькнула мысль прямо сейчас пойти и приобрести аппарат, но он ее сразу отогнал. Кто его знает, как все обернется, может, еще с этими бандитами судиться придется. А это деньги.
Как потом оказалось, охранная фирма его не тронула. Видимо, решила о такую мелочь руки не марать. Более того, первого числа следующего месяца Шуре по почте пришла распечатка зарплаты за неделю. По сумме это слабо напоминало зарплату, но все равно было приятно. Шура даже проконсультировался с Зиной, соученицей по ульпану, дородной дамой предпенсионного возраста. Она жила в стране уже шесть лет и считалась знатоком в различных областях непростой израильской жизни. Курс иврита она повторяла третий раз, при этом по уровню знаний мало отличалась от начинающих ульпанистов. Будучи человеком самокритичным, Зина признавала, что дело скорее в ней, чем в иврите, однако не стоило отрицать, что иврит тоже не подарок. При всем при этом за долгое время ученичества у нее накопились некоторые лингвистические наработки, которыми она охотно делилась с новичками на перемене.
– Девочки, – обращалась Зина к разношерстной группке ульпанистов, демократично отметая на корню любые различия, как по возрасту, так и по полу. – Чтобы запомнить слово, надо искать знакомые корни. Возьмем, например, глагол «леитрахец» – мыться. Правильно?
Народ неуверенно соглашался.
– Так вот, а что такое мыться?
Никто не знал.
– Ну, как же? Трахаться с водой. Ле-и-тра-хец! Это очень легко запомнить.
Пенсионеры спешно ретировались. Мамаши краснели и опускали глаза, а их великовозрастные дочки, наоборот, глаза пялили. Добренький при этом доставал записную книжку и ручку и невозмутимо просил повторить:
– Только помедленнее, Зиночка! Я конспектирую.
Несмотря на весьма условное владение ивритом, Зина виртуозно справлялась с чтением финансовых документов. Ознакомившись с Шуриной распечаткой, она сказала:
– Все правильно заплатили, Шурик. Ровно за неделю. Сколько тебе шекелей в час обещали?
– Восемнадцать.
Зина опять углублялась в чтение.
– Ну, восемнадцати тут никаких нет… Максимум четыре…
Шуре стало неудобно за своих работодателей. Накалывать так по-мелкому, да кого? Нового репатрианта, олима хадашима, по-ихнему. Ну, да бог им судья! Главное – извлечь правильный урок и больше с такими людьми не связываться.
Тем временем ульпан готовился к встрече Песаха. За период Шуриного отсутствия их аккордеонистка успела уволиться и уехать к дочери в Канаду. Все учащиеся ей тихо завидовали, а преподавательница Яэль сдержанно осудила:
– У нас одна родина – Израиль. И надо учиться ее любить.
Бровкин тихо сказал:
– Лучше учиться на расстоянии.
Яэль попросила Шуру перевести реплику на английский. Шура неохотно перевел. Яэль посуровела и спросила:
– Это шутка?
