– Она будет нам как родная дочь, – заверила леди Джейн.
– Хорошо, я подберу для вас ребенка, – сказал было Хранитель, но женщина быстро оборвала его на полуслове:
– Вы нас неправильно поняли, – со сладкой улыбкой протянула леди Джейн. – Мы уже выбрали.
И тут она назвала ее имя. Она хочет ту самую танцующую девочку в накидке из белой шкуры кенгуру.
– Отдайте мне Матинну, – заключила леди Джейн.
Глава 6
А что же Диккенс? Те, кто следил, как освещается в прессе величайшая загадка века, с жадностью прислушивались, что скажет самый знаменитый писатель Англии по поводу сенсационных слухов о каннибализме своих соотечественников. Статья «Пропавшие арктические путешественники» была опубликована в «Домашнем чтении» аккурат к Рождеству 1854 года. Диккенс так и сказал Уилки в одной из вечерних бесед – самое время вспомнить с теплотой и любовью в сердце о тех, кому теперь нестерпимо холодно. Бездарная проза доктора Рэя никого ни в чем не убедила, зато статья в «Домашнем чтении» стала настоящим триумфом, обеспечив журналу отличные продажи. Верх взяла аргументация Диккенса: если сэр Джон действительно погиб, то смертью героической и славной, а не как ненасытный варвар с безумным взглядом.
Имя Диккенса было как бальзам на душу для уязвленной империи. Все-все были ему благодарны. Леди Джейн даже облачилась в траур: наконец-то дело всей ее жизни по превращению своего неуклюжего супруга в великого государственного мужа (с одновременным освобождением от оного) начало претворяться в жизнь. Диккенс выступал на благотворительных приемах, которые устраивала леди Джейн, чтобы сколотить еще одну спасательную экспедицию. Цель экспедиции? Объявить сэра Джона – благо нет доказательств обратного – первооткрывателем вечно ускользающего Северо-Западного прохода.
А вот попытки Уилки Коллинза поднять дух своего товарища возлияниями и походами к ночным литоринам имели меньший успех. На Диккенса напала хандра. Разобравшись с доктором Рэем и темой каннибализма, сам он так и не смог избавиться от нарастающего чувства тревоги. Ему казалось, будто неведомые силы превратили весь мир вокруг него в тюремный двор. На него сыпались похвалы, почести, награды, но воздух был отравлен, и в нем чувствовался запах ржавых решеток и сырых, скользких камней, и свет в этом тюремном дворе все угасал и угасал. Но для него не было иного пути, кроме как двигаться вперед, только вперед. Главное – не останавливаться.
Осенью он засел за новую книгу, изобличающую государственных чинуш, бюрократов и несправедливые законы, но чем ближе он подходил к окончанию, тем сильнее накатывали на него гнев и грусть, и он чувствовал себя зажатым среди нарастающих ледяных глыб – вот во что превращалась его жизнь. Такое случилось впервые, что писательство не спасло его, хотя новый роман «Крошка Доррит», который он печатал частями в «Домашнем чтении», имел огромный успех.
Он продолжал тянуть лямку супружества, по-прежнему считая, что все можно наладить волевым усилием. Тягостно было ему спать с женой в одной постели, но все же он не уходил в свои комнаты. В книгах и статьях Диккенс продолжал отстаивать ценности домашнего очага, пытаясь не думать о том, что его собственная семейная жизнь не сложилась. А может, семейного счастья и вовсе не существует, а если оно и есть, то для него это все равно что тюрьма.
И мерещились ему холодное снежное пространство Северо-Западного прохода и замерзшее тело сэра Джона. Будто сам он – моряк из заблудившейся поисковой экспедиции, что пробивается через полярный холод, где все так пугающе и одновременно прекрасно. И вот наконец они наталкиваются на обледенелый корабль сэра Джона. Они думают, что вот оно, пришло их спасение, потому что через минуту они проникнут внутрь корабля, и там их ждут тепло и еда. Они продвигаются от одной каюты к другой, но внутри видят только обледенелые трупы.
Что-то подтачивало его изнутри, как бы ни старался он поддержать угасающий огонь души своей. На людях он продолжал изображать весельчака, хотя все больше тянулся к одиночеству. Он выступал там и тут, успевал везде, но связь с внешним миром утрачивалась. Он помногу гулял и часто путешествовал. Но внутри словно заклинило какую-то шестеренку, и все замерло, остановилось.
Ему хотелось прожить год в полном одиночестве – где-нибудь в Швейцарских Альпах, в обществе монахов и сенбернаров. Диккенс решил уехать в Австралию, убежать от себя, но бежать было некуда. Он жалел нищих и опустившихся людей, встречавшихся ему на каждом шагу, весь этот несчастный оборванный сброд, с которым он часто вступал в беседу, и при этом совершенно не понимал собственную жену, играющую с ним в молчанку. Почему она так угрюма и чем напугана? Почему не перемолвится с ним хоть словечком? А если она и говорила ему что-то, то лишь затем, чтобы обидеть. Кажется, Диккенс начинал уже презирать себя за это.
В поезде по дороге в Дувр он прочитал рассказ капитана китобойного судна о том, что зимой в Заполярье наступают такие дни, когда дрейфующие льдины наползают друг на друга, превращаясь в сплошную замерзшую массу, и беда, если корабль оказывается зажатым меж такими льдами. Он не может двигаться дальше, а лед сжимает его со всех сторон все сильнее и сильнее, и каждый с замиранием сердца понимает, что вот сейчас из досок по каплям выдавливается смола, и они начинают трещать и ломаться, и даже слышно, как стонет и хрустит истязаемое дерево, и ничего не остается делать, как ждать в страхе и думать: а вдруг корабль будет раздавлен и тогда все умрут. Эта картина могла бы послужить описанием его собственной жизни.
– Знаешь, Уилки, нет на свете другой такой супружеской пары, которая бы настолько не подходила друг другу! – Диккенс говорил, пытаясь перекричать толпу на Монмартре, куда они вышли прогуляться вечером и натолкнулись на показательный бой двух турок. Один был огромен и покрыт жуткими шрамами, а второй – маленький, юркий и удивительно цепкий. – Это просто невозможно… – Диккенс замолк на секунду, подбирая слова. – Никакой нежной привязанности или интереса друг в друге, никакого сочувствия или сентиментальности. – Он говорил таким тоном, словно речь шла не о семье, а о выгребной яме.
Коллинз растерялся. Скорее всего, не следует потворствовать подобным настроениям друга, чтобы потом не оказаться виноватым. Но не сказать ничего тоже нехорошо и не по-дружески. К счастью, Уилки не успел решить, как себя вести, потому что Диккенс снова заговорил, сокрушенно качая головой. Давненько Уилки не видел его в подобном состоянии.
– Она глубоко несчастна, да и я тоже. Кэтрин – единственный человек на свете, с которым я совершенно не могу ладить. Я знаю, что у меня масса недостатков… – Он снова замотал головой, будто столкнувшись с неразрешимой задачей. – Например, – твердо продолжил он, пытаясь распутать этот узел, – моя склонность к фантазированию. Но я могу быть терпеливым и заботливым, и я справился бы и не допустил подобного положения вещей, если б я только мог…
Уилки опять не знал, что ответить, но Диккенс и не ждал ответа. Ему надо было выговориться. Он говорил, становясь все мрачнее и одновременно укрепляясь в своей правоте. Он сказал, что Кэтрин никогда не была особенно заботливой матерью и ей недостает ласковости. Между тем турок со шрамами уложил соперника на лопатки, и толпа восторженно завопила. А потом, под всеобщий смех и улюлюканье, победитель плюнул в лицо своего соплеменника.
