Я приезжала каждый день, терпеливо дожидалась у входа в хозяйственное помещение, и все только для того, чтобы в течение нескольких минут побыть наедине с Куртом. Семья Гёделей о наших скоротечных встречах знала, потому что врать он не умел, но положить им конец они не смогли и были вынуждены отнести их на счет мимолетной слабости, о которой потом все забудут как о неприятном, досадном эпизоде.
Когда Курт вновь обрел хотя бы видимость здоровья, мать отправила его отдохнуть в водолечебницу на границе с Югославией. Поэтому все лето я грызла от тоски удила в Вене. Курт вернулся в прекрасной форме, совершенно не беспокоясь о будущем: математик Освальд Веблен пригласил его прочесть цикл лекций в ИПИ. Институт перспективных исследований Луи Бамбергер и его сестра основали за четыре года до этого. За несколько дней до краха 1929 года эти американские филантропы продали принадлежавшие им магазины владельцам розничной сети Macy’s и на выручку от продажи создали фонд научных исследований. Время благоприятствовало набору на работу специалистов из европейских университетов; все умы Старого Света толпились у дверей Института, желая эмигрировать в Соединенные Штаты. В Вене ближайшее будущее молодого доктора наук сводилось лишь к титулу приват-доцента, не дававшего даже права на постоянное денежное содержание. О том, чтобы поступить на работу инженером в какое-нибудь коммерческое предприятие, Курт даже думать не хотел: подобная мысль его здорово веселила, конечно лишь в те моменты, когда ему от нее не было тошно. Приглашение в заокеанский институт не только свидетельствовало о признании, но и обеспечивало блестящую университетскую карьеру, а с ней и подлинную финансовую независимость. Оброком, который за это пришлось заплатить, стала наша разлука.
Принстон представлял собой шанс, упустить который было нельзя. Это был его мир, разговаривавший на одном с ним языке. Его так будоражила идея уехать! В то же время меня терзали сомнения. Трансатлантические путешествия, даже на верхней палубе хорошего судна, занимали немало времени и очень утомляли. Как он, человек, склонный к депрессии и из-за любого пустяка способный впасть в состояние прострации, сможет перенести подобную ссылку? Жить в этой стране с незнакомыми людьми, работать в каком-то непонятном институте? Ведь его так страшило отсутствие четкого распорядка и рутины.
Он пообещал мне вернуться. Просил не плакать. Ждать. А что мне еще оставалось делать на протяжении всех этих лет? Телеграммы обходились дорого, письма перевозились на пароходах. И единственное, что я могла, это ждать. Как бы там ни было, мы сумели преодолеть даже большее расстояние – то, которое разделяло гения и танцовщицу.
Я закончила работать за несколько минут до полуночи. Выставила за дверь последних пьяниц, опустила штору, повесила дирндль[20] на вешалку, встала в баре перед зеркалом и припудрила лицо. Чтобы танцевать, я была старовата, но чтобы с этим смириться – нет. Если бы пять лет назад мне сказали, что в один прекрасный день я стану разносить пиво в традиционном австрийском наряде, я бы расхохоталась такому лжепророку в лицо и даже приподняла бы у него перед носом юбку. Но времена изменились, я отказалась от собственной комнаты и независимости: после работы меня встречал отец – на улицах стало слишком опасно. Загнивающая Вена громко выпускала по ночам накопившиеся за день кишечные газы в виде драк и перебранок на политической почве, в которых я ровным счетом ничего не понимала. В Германии ситуация разрешилась самым радикальным образом, и вскоре ее примеру предстояло последовать и Австрии. Некоторые уже решили, к какому лагерю примкнуть. Лиза заигрывала с националистическими отрядами Хеймвер, что, с учетом ее прошлого, не отличавшегося излишним целомудрием, было не лишено некоторого налета пикантности. Кое-кто из друзей из числа прожигателей жизни вышли из тени и ударились в политику, вступив в ряды социалистического республиканского шуцбунда. Что те, что другие были марионетками. Ни одно из череды сменявших друг друга коалиционных правительств не смогло обуздать нищету, порожденную Великой депрессией. Уличные волнения нарастали, нацисты подогревали их еще больше, угрожая всеобщей забастовкой и иноземным вторжением. Канцлер Дольфус взял страну в свои руки, тут же искоренил всякую оппозицию, как правую, так и левую, и остался единовластным капитаном на тонущем корабле.
Теперь ничто не мешало нацистам прорваться к власти. Наш парламент, в отличие от германского Рейхстага, они поджигать не стали. Парламента как такового больше не было. С границ доносились отголоски нового порядка. Вскоре они начнут сжигать неугодные книги, запрещать музыку, позакрывают кафе и погрузят Вену во тьму.
В тот вечер отец опаздывал. Чтобы справиться с тревогой, я в сотый раз перечитала последнее письмо Курта. В перерыве между его посланиями я жила будто в подвешенном состоянии. Их постоянство несло успокоение, но холодность вселяла уныние. Порой я даже ненавидела их автора, но это очень быстро проходило. Слова любви, или то, что мне таковыми казалось, умиляли, каждая строка вселяла беспокойство, я чувствовала себя наполовину матерью, наполовину возлюбленной. Высыпается ли он? Думает ли обо мне? Хранит ли верность? Он производил впечатление счастливого человека, но надолго ли? Через сколько дней он вновь замкнется в себе? Может, у него болит живот или голова? Не осмеливаясь признаться даже самой себе, я в самых невинных фразах выискивала признаки нового приступа болезни. Чтобы на этот раз его не пропустить.
Принстон, 10 октября 1933 года
Моя дорогая Адель,
В предыдущем письме ты просила в подробностях рассказать о Принстоне и его окрестностях. У меня совсем нет времени заниматься туризмом. Но, чтобы ты не могла меня ни в чем упрекнуть, привожу тебе краткое описание.
Принстон представляет собой университетский городок в паре часов езды от Нью-Йорка. Поездка в мегаполис здорово утомляет. Чтобы добраться от университета до небольшого уединенного вокзала Принстон Джанкшн нужно сесть на «Динджи», это такой автобус, на редкость неудобный. Через два часа поезд прибывает на Пенн Стейшн в Манхэттене, 7-я авеню, 31-я стрит, на перекрестке с Бродвеем, где меня тошнит от яркого света и шума. Поэтому нет смысла просить меня «не таскаться каждый вечер в Нью-Йорк». У меня на это нет ни сил, ни желания.
А вот Институтом передовых исследований я доволен. Научная программа здесь весьма амбициозна, а подбор кадров вполне соответствует чаяниям Освальда Веблена и Абрахама Флекснера, первого директора. Они собрали здесь всех ведущих ученых современности. И даже сумели убедить герра Эйнштейна. Настоящий подвиг, особенно если учесть, что его готова была принять вся Америка. Я не считаю себя впечатлительным человеком, однако встреча с ним стала для меня незабываемым событием. Мы проговорили с ним почти час, рассуждая о философии, но почти не касаясь ни математики, ни физики. Он даже признался мне, что не очень сведущ в математике! Ты по достоинству оценишь этого великого человека и присущий ему юмор. Знаешь, что он говорит о Принстоне? «Чудное местечко с весьма забавным церемониалом, населенное маленькими полубогами, которым вечно приходится расхаживать на ходулях».
