Впрочем, притворяться все равно было унизительно, и Джеймс, с излишней энергией затягивая шнурки на кроссовках, старался не очень об этом задумываться.
Прошло два месяца с тех пор, как Ева бросила бомбу, то есть сообщила, что уходит. Меньше года после свадьбы. Никаких признаков недовольства Джеймс раньше не замечал, разве что Ева выглядела слегка рассеянной. Как будто, едва они закончили обустраивать дом, у нее закончились дела, которыми она могла себя занять.
И вот теперь он сидел в заложенном и перезаложенном доме, свежепокрашенном, с новыми обоями, в котором они некогда собирались создать семью. Дом превратился в жернов на шее.
Ева в очередной раз хотела заехать за вещами. Она расхаживала по комнатам и копалась в шкафах, словно ничего не изменилось. Как будто совсем недавно, субботним утром, это не она усадила мужа, вскрыла ему грудную клетку, извлекла трепещущее сердце и превратила в кашу.
К слову о жернове на шее и прочих дорогостоящих обязанностях, которые достались Джеймсу. Лютер был голубым персидским котом, фантастически породистым и похожим на мягкую игрушку. Комок пепельного меха, зловеще яркие желтые глазки, похожие на стекляшки, неизменно мрачное выражение на морде – с точки зрения Джеймса, взгляд убийцы. Ева очень серьезно отнеслась к словам заводчика, сказавшего, что Лютера небезопасно выпускать из дому, поэтому кот тоже сделался пленником.
Его назвали в честь первого танца Джеймса и Евы – под песню Лютера Вандросса «Не бывает слишком много». Ирония судьбы. Одного года, например, оказалось слишком много. Поскольку Лютера купили исключительно по настоянию Евы, Джеймс с огромным удивлением и не без досады узнал, что, оказывается, она вознамерилась оставить кота ему. «Он привык к дому, а у Сары для него не найдется места. С моей стороны было бы очень жестоко забрать Лютера».
Впрочем, если Ева бросила мужа, бросить кота ей тем более ничего не стоило.
В дверь позвонили. Джеймс попытался встретить жену без искренней ненависти на лице, но и без натянутой улыбки.
Он не понимал, почему Ева по-прежнему производила на него такой эффект. Прошло три года, как они познакомились, но до сих пор всякий раз, видя ее, он поражался, как она прекрасна. Как будто красоту Евы нужно было увидеть в полном объеме, чтобы поверить, не только воспринять умом пропорции и симметрию, но и ощутить физически. Лицо в форме сердечка, сочные губы, которые поначалу показались Джеймсу слишком крупными, но вскоре он понял, что это самый прекрасный рот на свете… чуть раскосые глаза, ямочки на щеках, волосы – ослепительно светлые от природы…
Если Ева чего-нибудь хотела и включала обаяние, то позволяла волосам упасть на лицо, зажимала прядку между пальцами и осторожно отводила ее за ухо, в то же время неотрывно следя за жертвой. На ранней стадии Джеймсу казалось, что Ева понятия не имеет, насколько она соблазнительна. Но однажды в отпуске, в Париже, они неосторожно поужинали в ресторане на огромную сумму. Цены и так были заоблачные, и вдобавок они еще перестарались с картой вин. Джеймс чуть в обморок не упал, когда увидел окончательную сумму.
– Я сама объясню, – сказала Ева, позвала старшего официанта и заговорила на ломаном французском, хотя вообще-то изъяснялась неплохо, с невинно-кокетливым видом. Джеймс благоговейно наблюдал за манипуляциями своей подруги.
Официант, надутый парижанин, впал в настоящий транс и без всякой видимой причины, только потому, что его об этом попросили, согласился наполовину сбавить цену за бутылку «Шато какого-то там».
Не будь Ева преподавателем живописи, ей ничего не стоило бы найти работу в качестве рекламной модели или специалиста по переговорам с террористами.
И теперь, стоя на пороге, она, свежая, как маргаритка, и легкая, как нимфа, выглядела не старше двадцати пяти в своем сером пальто с капюшоном и узеньких синих джинсах. Как бы Джеймс ни злился, ему вдруг страстно захотелось, чтобы она сказала: «Что это было? Да я с ума сошла!» – и упала к мужу в объятия.
– Привет. Ты куда-то собирался?
Джеймс уже забыл, что надел спортивный костюм.
– Нет… в смысле, да. Потом, когда уйдешь.
– Можешь не дожидаться, Джеймс, я не украду твой видик. О, ты отращиваешь бороду?
Он потрогал подбородок.
– Да. А что?
Джеймс приготовился ответить колкостью: «Не твое дело», – но Ева уже позабыла о нем.
– Приве-е-ет!
Отлично. Сколько энтузиазма при виде толстого мрачного кота – и минимум эмоций при виде мужа.
Ева бегом бросилась к Лютеру, который стоял на лестнице, схватила его и ткнулась лицом в сердитую, ничего не выражавшую морду.
– Ну, как поживает мой милый лохматый малыш?
Джеймс уже начинал искренне ненавидеть этого лохматого малыша. Милый? Спорный вопрос, можно ли назвать милым маленького тирана в мохеровом комбинезоне.
– Кстати, как у тебя дела? – мимоходом спросила Ева.
Джеймс вздрогнул. Она прекрасно знала, что признаться честно ему не позволит гордость, а ответить иначе значило выпустить ее из рук.
– Да все так же. А у тебя?
– Очень хорошо. В этом году такие приятные ребята. Отлично себя ведут.
– Не сомневаюсь.
Ева работала в частной школе в Бэйсуотере, и проблем с дисциплиной у нее не возникало – в том числе из-за потрясающих внешних данных. То и дело она приходила домой с очередными каракулями, изображавшими красавицу блондинку, иногда – возлежавшую в воде наподобие Офелии. Ученики обычно прибегали к этому неуклюжему предлогу, чтобы нарисовать свою учительницу в соблазнительном виде. Джеймс страшно злился, что ему приходилось смотреть на чудовищную мазню, висевшую на дверце холодильника.
– Вот капли для Лютера, – сказала Ева, ставя сумку на стол. – Дважды в день. Если будут коричневатые выделения, не пугайся.
– Великолепно. Прямо-таки жду с нетерпением.
– Мне надо забрать одежду из гостевой.
– Ни в чем себе не отказывай.
– Не обязательно все время говорить со мной в таком… пренебрежительном тоне.
Джеймс скривился.
Ева пошла наверх, а Лютер побрел на кухню, движением хвоста выразив отвращение в адрес Джеймса, неспособного удержать женщину.
Сумочка, из которой Ева достала капли, осталась лежать, заманчиво приоткрывшись. Джеймс разглядел сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Финн Гатчинсон, 2013, целую». Семестр едва начался, а ученики уже принялись ее рисовать? Джеймс всмотрелся повнимательнее. Если он и вел себя как ревнивый муж, то именно потому, что ревновал.
Прислушиваясь к шагам Евы наверху, Джеймс вытянул рисунок из сумочки. Бумага была плотная, какую покупают в художественных магазинах.
Он развернул лист и уставился на угольный набросок, изображавший обнаженную Еву. Она лежала, перебросив ноги через подлокотник кресла, откинув руки назад, и неумолимо смотрела на него из-под полуопущенных век. Светлые пряди волос извивались, точно змеи.
