Кустарник в окне закувыркался кверху ногами. Подушка безопасности зашипела, ветками хлестнуло в разбитые стекла.
Грохот навалился со всех сторон, перекрыв воздух. Затылок уперся в потолок, что-то теплое противно защекотало щеку. Кажется, я оглохла…
Ну все, Вадик мне голову оторвет!
Руками сбила подушку, вывалилась из машины — свистящая тишина окутала ватной периной.
Отползла в сторону. Сморщилась — запахло бензином, из бака хлестала мутная струя.
Размазала теплое по щеке.
Неожиданно вспомнилось…
В детстве я однажды разбила блюдо — тонкий фарфор с нежнейшим рисунком. Ладошками сгребла осколки и засунула их под ковер в середине комнаты — пол предательски вспух горбом. Что потом было!.. Страшно вспомнить… Как меня ругали!
Тогда я встала, покачиваясь, нашарила рукой зажигалку. Вспухла оранжевая змейка, пробежав к автомобилю.
Шатаясь, я побрела прочь от свистящей ватной тишины, пеленавшей меня по рукам и ногам.
Взрыва я не слышала, наверное, его не было.
Машина тихо сгорела вместе со мной. Вместе с моим прошлым.
Нет, никакого страха я не ощущала — лишь чувство облегчения. И почему-то — усталость. Как будто внезапно я превратилась в трехлетнюю девочку, разбившую блюдо, — трехлетнюю девочку, счастливо избежавшую наказания.
Я побежала. Изо всех сил. Прочь от осколков и наказания.
И мне удалось от него убежать.
Действовала точно как автомат. Нашарила на поясе телефон. Ощупала руки-ноги — вроде целы. Кроссовки одной нет — кажется, потеряла по дороге.
Выглянула из кустов — догорает. Черный дым, жирный, густой…
Подумала: хорошо, что дорога непроезжая — машину раз в час встретишь. Пока найдут, пока милицию вызовут, меня уже здесь не будет.
Что делать? Куда бежать? Может, отправиться на дачу?
Представляю: полон дом гостей, дымится мангал, в воздухе разносится гостеприимный запах шашлыка, а я заявляюсь, вся грязная. Размазывая сопли под носом, оправдываюсь.
Вадик шипит: «Так и знал, ты, как всегда, все испортишь!» Или: «Тебе ничего нельзя доверить!» А я: «Я нечаянно. Я тихонько ехала, а там кошка… Я руль выкрутила и… Я так испугалась!»
Или: «Ты знаешь, сколько стоит эта машина?» А я ему: «Она мне никогда не нравилась. Лучше уж автобус, чем этот погребальный катафалк для североамериканских индейцев!»
Гости оглядываются на меня:
«Что с ней?»
«Попала в аварию, кажется. О, она известная растяпа — Муханов мне сто раз про нее рассказывал…»
«Кулема, по ней и видно».
«Я всегда утверждал: женщина за рулем — потенциальный убийца. Или самоубийца».
Шипение Вадика поверх вымученной улыбки, предназначенной кому угодно, только не мне:
«Распустила нюни… Чего куксишься? Не хватало, чтобы ты еще разревелась. Быстро подбери сопли и марш на кухню, гости голодные. Из-за тебя у меня расстроится сделка».
Лиза: «Мамочка, я всегда говорила, тебе только инвалидной коляской управлять. А вот я, между прочим, в свои неполные шестнадцать лет…»
Митя: «Мам, а она вдребезги, да? Ну, машина? В лепешку? В хлам? В мусор? Да?.. Класс! Круто!»
Свекровь (на ухо своей соседке, но так, чтобы было слышно даже в задних рядах партера): «Еще когда они поженились, я говорила, я предупреждала… Чего можно ожидать от человека, который моет пол не вдоль половиц, а поперек? Только морального ничтожества и жизненной несостоятельности. Из ПТУ для особо одаренных тупостью дебилов ее исключили бы за профнепригодность. Еще когда Вадик ухаживал за ней, я увидела, как она зашивает колготки — телесные колготки белыми нитками! — и сказала сыну: «Подумай, семижды семь раз подумай, сынок, какую ни к чему не годную девицу ты хочешь взять в жены!» Я умоляла его, я вставала перед ним на колени, ползала в пыли, я ночами не спала, я выпила семь раз по семь флаконов корвалола, — но он все равно женился на ней! Хотя у меня на примете была умница Ирочка, сводная племянница Людмилы Петровны от ее второго брака со Станиславом Игоревичем, — прекрасная, воспитанная, образованная девушка, кажется хореограф. И к тому же удивительная хозяйка — о, как она маринует кабачки! Даже сам Господь Бог не смог бы их так замариновать… И вот что мы имеем на сегодняшний момент: все гости в сборе, у всех в душе царят праздник и радость, в желудке — приятное предчувствие шашлыка, и тут заявляется она! И портит нам семейно-деловую радость своим помятым видом, а ее кровь, размазанная по щеке, напрочь отбивает всем аппетит. И у меня от ее ущербного вида разыгрывается повышенное давление и хроническая мигрень. И вместо того, чтобы жарить шашлыки и наслаждаться жизнью, гости вынуждены ахать и охать вокруг нее, спрашивать, не болит ли где и где болит, вытирать кровь, вызывать «скорую» и милицию. Тогда как у меня все последние лет тридцать болит все тело — от кончиков ногтей до кончиков волос, — но при этом никто не спрашивает, где и что болит, не вызывает мне «скорую» и не трет сочувственно щек. И милиция мной тоже не интересуется. Хотя я никогда не кладу уксус в баклажанную икру и не порчу людям праздник своим несвоевременным попаданием в ДТП… Впрочем, что еще можно ожидать от человека, который моет окна без нашатырного спирта, одним только мыльным раствором? Тот, кто поступает так, — никчемное существо, обременяющее собой подлунный мир».
И только моя подруга, с которой мы дружим с первого класса — нет, со второго! — скажет, пожалуй:
«Брось, это не страшно, до свадьбы заживет. Пойдем, тебе нужно чего-нибудь выпить… Пустяки, главное — ты жива».
И, видя, что я всхлипываю и трясусь мелкой дрожью, прошепчет на ухо:
«Да плюнь ты на все! Машина — груда металлолома, Вадик — болван, дети еще маленькие, а свекровь — выжившая из ума стерва… Ляг, поспи, и все пройдет. Завтра будет утро, завтра начнется новая жизнь».
Она всегда так говорит. Моя милая, милая, милая подруга…
И я набираю ее телефон…
Не дозвонившись, тихо сматываюсь с места происшествия. Я не вызываю милицию, «скорую», никого не зову на помощь. Хотя страшно болит голова и руки ходуном ходят — от потрясения.
Я шмыгаю в кусты, бегу по тропинке, не оглядываясь — как будто за мной кто-то гонится. А потом, споткнувшись о бревно, падаю, лечу кувырком, зарываюсь носом в землю, да так и остаюсь лежать, вдыхая запах прелой земли, болотной жижи и трухлявого дерева. И лежу так долго, пока лес не погружается в молоко ранних сумерек и ко мне не возвращается способность чувствовать.
Я не слышу истерического визга милицейской сирены. Ничего не слышу. Только вижу — небо обсыпали соленые, крупного помола звезды.
Значит, сейчас ночь…
ГЛАВА 5
Вова Кукушкин всегда боялся женщин.
