Миновав деревню, путники поехали по тележной колее, ответвлявшейся направо от столбовой дороги. Она уходила в долину, ее пологие склоны были покрыты виноградниками и пшеничными полями. Иногда тропа приводила их в рощи падубов, где из-под ободранных кусков коры проступали кроваво-красные пятна; повсюду росли невысокие, тонкие и крепкие кусты с ароматными цветами над которыми вились рои пчел.
С каждым мгновением горы как бы пододвигались все ближе, и сосны, которыми они были покрыты, начинали выделяться из зеленого ковра, образуя нечто вроде рельефа, похожего на толстый зеленый ковер водяного кресса на стоячих фиолетовых водах пруда. Наконец они добрались до фермы — отличного старого поместья, окруженного стайкой крытых красной черепицей амбаров; фасад здания с обеих сторон охраняли два великолепных геральдического вида платана с невероятно толстыми пестрыми стволами.
Гостей приветствовали дружным лаем собаки на шум поспешила наружу и сама вдова, которую сопровождала внучка, хорошенькая девушка лет семнадцати, по имени Хейзл.
Вдове Тарабар было не меньше шестидесяти лет, однако она оставалась на удивление красивой — высокой и статной, волосы переливались таким количеством оттенков красного и коричневого цветов, которым может похвастать разве что млеющая на солнце клумба желтофиоли.
Двое мужчин увели коней, а путников проводили в отведенные им комнаты.
Ранульфу отвели лучшую из них, как и подобало сыну Высокого сенешаля. Просторная и безупречно соразмерная, она была прекрасна, несмотря на обитую ситцем простую сельскую мебель и покрытый сухим тростником вместо ковра пол. В ней угадывались несомненные признаки прежнего великолепия, оставшиеся от тех времен, когда дом принадлежал не фермерам, а дворянам.
Потолок являлся превосходным образцом плоских эмалевых потолков, характерных для убранства интерьеров времен герцога Обри. Именно такой потолок был в спальне Календулы. И когда Ранульф расстраивал ее своим поведением, она, как поступали в подобных обстоятельствах все матушки из семейства Шантеклеров, разглядывала этот потолок, и краски и узоры его неразрывно сливались с ее нравственными мучениями.
Эндимиона Лера поместили в комнате рядом с Ранульфом, а Люку отвели уютную комнату на чердаке.
Долгая дорога, по словам Ранульфа, ничуть не утомила мальчика. Щеки его раскраснелись, глаза сияли, и когда вдова оставила их вдвоем с Люком, мальчик радостно запрыгал и воскликнул:
— Как мне нравится здесь, Люк!
В шесть часов вечера возле дома прозвенел колокол, по-видимому, созывавший работников на обед; и так как вдова предупредила их, что ужинают здесь на кухне, Ранульф и Люк, изрядно проголодавшись, поспешили вниз.
Огромная кухня тянулась вдоль всего дома; в прежние времена она служила пиршественной залой. Каменный потолок гармонировал с огромным, сложенным из камня камином, украшенным рельефными узорами из черепов, цветов и листьев, характерных для искусства Доримара. По обеим сторонам очага высились медные подставки для дров. Пол был вымощен мозаикой из коричневой, красной и голубовато-серой плитки.
Посреди помещения располагался длинный и узкий стол, уставленный оловянными тарелками и кружками, работники и служанки уже наполняли зал, сверкая свежими после мыла и мытья лицами, и теснились кучками у дальнего конца стола, ухмыляясь и робея в присутствии гостей. В соответствии с добрым йоменским обычаем они обедали вместе с господами.
Ужин был самым восхитительным — к огромному, пропахшему ароматным древесным дымком окороку подали маринованный первоцвет; еще было мясо, пирог с олениной и в честь почетных гостей — жирный жареный лебедь. В вино, изготовленное из собственного винограда, был добавлен мед и ароматная ежевика.
Вдова и Эндимион Лер вели между собой разговор. Он расспрашивал ее о том, много ли форелей выловили тем летом в Пестрянке и какого они были веса. Она сообщила ему, что недавно из реки вытащили лосося, потянувшего на целых десять фунтов.
Молчаливо жевавший Ранульф вдруг посмотрел на них и чуть улыбнулся той самой полуулыбкой, которая приводила в замешательство окружающих.
— Это не настоящий разговор, — проговорил он. — На самом деле вы разговариваете друг с другом совсем не так. А сейчас только изображаете беседу.
Вдова крайне удивилась, и на лице ее появилась досада. Однако Эндимион Лер от всей души рассмеялся и попросил Ранульфа объяснить, что, собственно, тот имел в виду. Ранульф не стал отвечать.
Однако Люк Хэмпен понял, о чем идет речь. В разговоре между вдовой и доктором не угадывалось истины; казалось, что их слова имеют двойной смысл, понятный лишь им обоим.
По прошествии нескольких минут в комнате появился высохший старик, который, блеснув на удивление яркими глазами, занял место среди работников. И тут Ранульф действительно перепугал всех: он перестал есть и некоторое время молча разглядывал вошедшего, а потом пронзительно вскрикнул.
Все взоры с удивлением обратились к нему. Однако мальчик словно окаменел, не отрывая глаз от старика.
— Что это значит, молодой человек? — резким гоном воскликнул Эндимион Лер.
— Что вас встревожило, маленький господин? — вскричала вдова.
Однако тот, не произнося ни слова, продолжал указывать на старика, поглядывавшего по сторонам и ухмылявшегося, радуясь всеобщему вниманию.
— Его испугал ткач Портунус, — хихикая, переговаривались между собой девицы.
И слова эти — Портунус, старый ткач Портунус — передавались из уст в уста по обеим сторонам стола.
— Да, ткач Портунус! — громко вскричала вдова, грозно поглядывая по сторонам. — И кто же здесь, хотела бы я знать, не любит ткача Портунуса?
Девицы опустили головы, мужчины с неодобрением пересмеивались.
— Ну? — потребовала ответа вдова.
Тишина.
— А кто, — продолжила она негодующим тоном, — самый обязательный и любезный старичок, которого можно отыскать в ближайшей округе на целые двадцать миль?
Умолкнув, она обвела стол грозным взглядом и вновь повторила свой вопрос.
И, словно повинуясь переданному взглядом приказу, вся компания дружно забормотала:
— Портунус…
— А кто приходит на помощь, если молоко для сыра не киснет, если масло не хочет сбиваться, а вино — бродить?
— Портунус, — хором отозвались все.
— А кто всегда готов прийти на помощь девицам, растрепать и расчесать пеньку или спрясть лен?
Кто, когда работа закончена, охотно сыграет им на скрипке?
— Портунус, — вновь пробормотали все.
Тут Хейзл вдруг оторвала взгляд от тарелки, и в глазах ее сверкнули вызов и гнев.
— А кто, — выкрикнула она, — думая, что никто не видит его, садится у огня, жарит живьем лягушат и ест их? Портунус.
Голос ее звучал все пронзительнее, становился все выше, но неожиданно оборвался. Люк заметил, как девушка вздрогнула под негодующим, холодным взглядом вдовы.
