Как раз сегодня я прочел в одной из газет о том, что некий бывший кинорежиссер, взгромоздившись в какой-то конюшне на кучу навоза, вслух зачитал пару абзацев из Ницше. Ну разве можно пройти мимо такого события? Стоило бы мне озвучить пару цитат из «По ту сторону Добра и Зла» бренчанием бубенчиков, тех самых, что висят на шеях у коров, как об этом раструбили бы во всех газетах. Но я не желаю ни восседать на навозных кучах, ни озвучивать выдержки из Ницше коровьими бубенцами. И никогда не желал и не пожелаю.
Свое упрямое «не пожелаю!» я проорал во всю глотку — мне даже почудилось, что серебристая пелена дождя на фоне плотины дрогнула. Женщина, стоявшая в выемке плотины, которую я заметил, как только она изумленно обернулась и безвольно-писклявым голоском, пробиваясь сквозь волглую пелену, поинтересовалась:
— Чего вы не желаете?
— Не желаю больше сочинять музыку на определенных условиях, — ответил я в полном соответствии с истиной.
— Чем же вы в таком случае намерены заниматься? — спросила женщина.
Если бы я знал. Что могло захотеться человеку, ведущему такую жизнь, как я?
— Сочинять музыку, — сказал я в ответ, — сочинять, но на сей раз уже для себя.
— Но ведь никто не сочиняет ее только для себя, — не согласилась моя собеседница.
Насколько ей известно.
— А что вы здесь делаете? — желал знать я.
Она молчала, лишь мрачно уставившись перед собой.
— Пойдемте-ка отсюда, — предложил я, — а то стоите в одиночестве на мосту, да еще в дождь, так недолго и до депрессии, и до прыжка вниз. Здесь уже не раз происходило подобное. Прыгнул себе, и вдребезги — вода ведь не такая уж и мягкая. А на этом свете остаются те, кто тоже не ведает, что творят, поэтому сдуру и женятся или выходят замуж, приобретают профессию, а потом в один прекрасный день тоже умирают. И всегда с фотокарточкой любимого супруга в кармане и последней бумажкой в сотню марок. Почему бы нам с вами не отправиться в «Аумейстер», не выпить там по одной; поговорим, выясним, чего нам с вами ни при каких обстоятельствах не следует допускать, как вы на это смотрите?
Женщина медлила, но потом все же согласилась. Я продолжал трещать без умолку, будто заведенный, хотя вовсе не был уверен в том, что своей говорильней сумею отвратить ее от попытки наложить на себя руки, а не наоборот. В «Аумейстере» нам в первом зале подали по двойной водке, которую мы вынуждены были опрокинуть, даже не присев, прямо у переполненной стойки.
Когда новая знакомая представилась мне, я невольно рассмеялся: Мария. Промокшая до нитки Мария, пудель, которого окатили водой, именно мне выпало убеждать ее, что в жизни непременно сначала надо чего-то очень и очень захотеть, чтобы потом уже ничего не хотелось. За это мы решили выпить еще по одной. Потом я специально проследил, чтобы она вошла в свою квартиру на Кайзерштрассе. Стоя в освещенном окне, Мария помахала мне на прощание. Я был счастлив. Номер ее телефона и адрес я нацарапал на оборотной стороне визитной карточки врача-венгра.
— Мы можем встретиться, если вы пожелаете, — сказала она.
Мы встретимся.
Около одиннадцати я вернулся: переполненный счастьем и насквозь промокший человек вновь окунулся в венгерское гетто. Встречен я был довольно прохладно, стоило мне появиться в дверях, как все умолкли. Парочка гостей с раскрасневшимися физиономиями, уже основательно навеселе, поспешно юркнули в сторону, так что образовался проход, в конце которого застыли Мария и Юдит — мать стояла, возложив руку на плечо невинной дочери. Обе безмолвно и угрюмо взирали на закоренелого грешника.
Воистину находка для иконописца.
11
Были времена, когда считалось хорошим тоном, если молодой музыкант участвовал в фестивалях, проводившихся в государствах Варшавского договора. Такие фестивали способствовали росту взаимопонимания народов. И в самом деле, на этих сборищах всегда можно было встретить массу представителей самых разных наций, шел бойкий обмен адресами, совместно слушали музыку, пили и закусывали до самого рассвета.
Начиная с середины шестидесятых мне нравилось бывать в Варшаве. Польские музыканты оказались куда любознательнее моих западных коллег. И западные коллеги были куда переносимее в Варшаве Или Кракове, нежели в Кёльне или в Донауэшингене. Было и еще кое-что, нечто более важное. Все эти три-четыре дня, на которые мы раз в год приезжали в Варшаву, город принадлежал нам. Нас слушали, нас стремились услышать. Мы просиживали в прокуренных ресторациях до самого закрытия, после этого до зари общались уже на городских площадях. И если в Германии все касавшееся современной музыки звучало вымученно, напыщенно, то в эти польские ночи приобретало совершенно иную окраску: музыка вновь была на переднем плане, и не только она, но и общество.
В Варшаве и Кракове уже никого нельзя было увлечь призывами взорвать к чертям собачьим все оперные театры или же задумками загнать рабочий класс на хоровые спевки ради его объединения. Не желал польский рабочий класс драть горло на политических спевках, и все. Польскому рабочему подавай народную музыку или ходкие шлягеры, лучше всего Мирей Матье заодно с Вики Леандрес, вот им рабочий класс охотно подпевал. К тому времени немецкий рабочий уже был не тот, в отличие от польского, который все еще оставался и на самом деле рабочим — так полагали мои друзья, для которых искусство продолжало существовать. Но даже он, польский рабочий, как ни горько это было сознавать, не рвался к модерну, тем более к музыкальному.
Любопытна была реакция моих друзей на подобное равнодушие. Одним не терпелось всеми правдами и неправдами пробить свою идею социалистической музыкальной жизни, и они рано или поздно оказывались в объятиях спецслужб, которые из кожи лезли вон, чтобы, с одной стороны, укрепить их в своих намерениях, а с другой — заставить как можно быстрее убраться из страны подобру-поздорову еще до того, как семена их идеологической помешанности начнут давать всходы; другие, напротив, тем или иным способом приспосабливались к существовавшим условиям.
Один из подтипов подобного конформизма: они превращались в мечтателей, безоговорочно принимавших как музыкальный авангард, так и социализм, но первое всегда отдельно от второго, как и поклонники первого отделялись от поклонников второго — разве допустимо замарать белоснежную манишку равноудаленности, примкнув к одной из сторон. Другой подтип: его представители презирали как капиталистический музыкальный мир, так и социалистический, что, естественно, опять же не могло не заинтересовать спецслужбы. Один западно-немецкий музыкант, которого пригласили то ли в Краков, то ли в Варшаву, желая услышать его музыку, и который и сам отказывался исполнять ее, и другим не давал, тут же угодил в неблагонадежные.
Случалось так, что во время наших разгоряченных и непринужденных дискуссий за столом оказывался некий весьма внимательный слушатель, некто, о чьей принадлежности к спецслужбам мы не знали. Иногда нашим дискуссиям даровал бессмертие кто-нибудь из обожателей ГДР, он мог даже явиться сюда с Запада, будучи из тех, кто не гнушается «подработать» на Востоке и на благо Востока. И каждый раз, когда такой типаж отсутствовал на одной из наших последующих встреч в Будапеште, Праге или Восточном Берлине, становилось ясно, кто он и откуда, но поскольку среди присутствующих его не было, мы и впредь не проявляли особой сдержанности во время обсуждений.
