Антон носит белые кроссовки. Его куртка похожа на старый армейский спальник: раздутая, блестяще-оливковая, того же цвета, что имя его дочери. Я натягиваю ботинки и затягиваю шнурки.
Поднявшись по лестнице, Антон сворачивает направо, а не налево. Я следую за ним в церковь, которая оставляет ощущение школьного зала, и отворачиваюсь, пока он крестится, а потом опускается на колени на заднем ряду. Я не верующий, но в ожидании Антона я смотрю на изображение Христа на дальней стене, обрамленное крылатым золотым пламенем, и произношу молитву: те слова, что целыми днями готовы сорваться у меня с губ, теперь летят вверх, к сводчатому потолку.
Снаружи уже разгорается день. Еще прохладно из-за дождя, но я уже чувствую, что в воздухе притаилась жара. Сегодня мне придется обвязать куртку вокруг пояса; я научился делать это так, чтобы не помять фотографию.
* * *
Мы с твоей мамой встречались в квартирке в Блумсбери. Она принадлежала ее подруге. Марина работала в Париже, а это местечко держала про запас, для поездок в Лондон. Возможно, ты не хочешь об этом знать, но я все-таки расскажу тебе, не могу удержаться. Квартирка была крошечная, но замечательная. Мы с твоей мамой запирали дверь и оставались наедине, только она и я, в нашем маленьком мирке, а огромный мир все шумел вокруг — только уже без нас. Она рассказывала забавные истории о своих дочках, о знакомых мамашах; абсурд она могла углядеть буквально во всем. Когда она смеялась — звонко, по-настоящему, — мое счастье становилось плотным, реальным, будто хрусталь.
Иногда после наших встреч мы отправлялись на прогулку. Помню, как мы шли по Уобурн-Сквер-гарден, любовались расцветающими нарциссами и болтали о том, в каком из этих элегантных домов мы хотели бы жить. Но потом она всякий раз начинала бояться, что нас увидят, нервничала, ругалась со мной и в конце концов говорила, что ей пора.
* * *
— Это место для богатых, да? — Антон крутит головой, рассматривая черные ограды площадей, роскошные кирпичные дома и студентов, снующих вокруг зданий университета: множество модной обуви, уложенных волос и серьезных учебников. А я почти слышу стук ее каблучков по тротуару, чувствую прикосновение ее руки, вижу блеск ее глаз.
Антон останавливается на углу Гордон-сквер, внимательно смотрит на трех девушек, переходящих дорогу. Потом кивает.
— Сильвия. Она приходить сюда, — говорит он. — Я? Может, я буду мертвый, но она приходить сюда. Она учится. Она уже говорит по-английски лучше меня. Она приходить сюда.
Мы идем дальше, по Торрингтон-плейс в сторону Тоттенхем-Коарт-роуд. Я готов слушать Антона весь день напролет. Мне интересно знать, что волосы Сильвии вьются, когда они влажные, что ее кожа пахнет теплым молоком, что она бормочет во сне. Ведь сам я это все упустил.
Когда я спрашиваю его, посылает ли он дочери письма, Антон отворачивается:
— А что ей сказать-то? — Краска заливает все его лицо, поднимаясь от подбородка, и я вдруг отчетливо понимаю, что он не умеет писать.
Антон предлагает купить пива, но я качаю головой, и он не настаивает. Проходя по Сохо, он глазеет на секс-шопы, тихо посмеиваясь. Через Мэйфейр мы идем молча, погрузившись в свои мысли.
Я не люблю Букингемский дворец, но Антону тут все нравится: и покрытые золотом статуи, и солдаты в меховых шапках, и даже туристы, которые фотографируются, выстроившись у забора.
— Ты ведь четыре года живешь в Лондоне, — говорю я, — и до сих пор не был здесь?
Антон пожимает плечами:
— Я здесь для работы, для денег, для дочери. — Он отводит взгляд. — Мне нужна камера, — тихо говорит он. — Мне нужна камера, чтобы отправить фото Сильвии.
Мы оба замолкаем. Солдат справа от нас кажется статуей. Я жду, что он двинется и выдаст себя, но он остается неподвижным. Может, он сейчас думает о любимом человеке?
— Мой шрам, — говорю я. — Он от дверцы автомобиля. Правда, я ничего об этом не помню.
Антон слушает.
— Я думал, что нашел кое-кого, — продолжаю я. — Вот почему потерял управление. Меня обвиняли в халатности, говорили, что я мало спал, пил накануне, пять лет не ходил к окулисту… и все в таком роде. А на самом деле я просто подумал, что нашел кое-кого.
Мы смотрим, как мальчик лет восьми направляет фотоаппарат на двух женщин, отставив его от себя так, будто он вот-вот взорвется. Женщины держатся за руки, их глаза сияют.
— Кого? — спрашивает Антон.
Чувствую, как сердце в груди замирает. А скамеек здесь нет. Тяжело опускаюсь на крыльцо рядом с группой студентов — французов, по-моему. Те флиртуют вовсю, играют с телефонами, визжат от собственных шуток. Один из них, паренек лет семнадцати, ловит мой взгляд и тут же отводит глаза. Вижу, как он наклоняется к своей соседке и что-то ей шепчет. Она смотрит на меня и краснеет.
День раскаляется, и я чувствую, как по спине течет струйка пота. Утром я чистил зубы, но во рту все равно горчит.
— По-моему, ты очень грустный человек, — говорит Антон, подсаживаясь ко мне.
Я ерзаю на каменных ступенях.
— Временами.
Он кивает.
— Моя мать, — говорит он, — тоже грустная, как ты. Это трудно.
— Ты злишься на нее? — спрашиваю я.
Антон качает головой:
— Нет, не злюсь. Она мертвая уже десять лет, наверно.
— Хочешь, я помогу тебе написать письмо? Для Сильвии.
Я не смотрю на него, а он молчит, выбивая ногой странный ритм.
— Правда, оно будет на английском, — продолжаю я. — Но ты говорил, она знает английский.
Проходит минута, и его нога прекращает вытанцовывать.
— Ты добрый человек, Даниэль. Я хочу, чтобы ты написал письмо.
Я киваю.
— Только не здесь, не здесь, — говорит Антон.
* * *
Мы возвращаемся обратно в Энджел, потому что это его территория, а я знаю здесь одно место. Нас там, конечно, не встретят с распростертыми объятиями, но и не прогонят.
Однажды я пытался найти тебя там — в компьютере. Женщина, которая пахла духами моей матери, помогла мне. Компьютер выдал 432 000 результатов, но тебя среди них я так и не нашел.
Антон идет слишком быстро.
— Помедленнее, прошу тебя, — говорю я, прижимая руку к груди: чувствую, как сердце увеличивается в размерах.
Он хмурится:
— Ты болен?
Я вздыхаю:
— Просто ходи со мной помедленнее.
Он сбавляет шаг. В любом случае, мне больше нравится идти не спеша, поглядывая и вверх, и вниз, и по сторонам.
* * *
Однажды я подвозил мужчину с сыном. Они сели ко мне в машину возле неосвещенного дома в Тутинге в пять утра. Мальчику было не больше пяти. Мужчина нес ребенка на руках; на левом плече у него висела спортивная сумка. Он быстро шептал что-то мальчику на непонятном мне языке. «В Хитроу, пожалуйста», — попросил он. Я украдкой разглядывал их лица, когда они мелькали в зеркале в свете фонарей. Глаза мальчика закрывались; отец гладил его по волосам. Не думаю, что они убегали, но мне хотелось в это верить. Ночь была тихая. Я надавил на газ, и автомобиль пулей пролетел мили, отделявшие нас от ярких огней аэропорта. Когда мы приехали, мальчик уже спал; лицо его отца было напряженным, на правой щеке дергался мускул. Мужчина дал мне щедрые чаевые и коротко кивнул, потом достал сумку из багажника, взял на руки спящего ребенка и скрылся за стеклянными дверями зала вылетов. Я представил: тревожное ожидание в очереди на регистрацию, уверенный взгляд на паспортном контроле и — вздох облегчения, когда самолет взмыл в небо.
