Если бы не расстройство, вызванное бандитским способом, которым Арлингтон решил предложить ей врачебную практику, она, возможно, раньше бы догадалась, почему, когда у него под рукой целый штат придворных врачей, ему вдруг понадобилась именно она. Еще до похищения Анны Арлингтон знал или, по крайней мере, подозревал, от какого недуга страдает Луиза.
Она входит в гостиную и сообщает министру и мадам Северен свой диагноз, но, по всей видимости, их это нисколько не удивляет.
— Значит, все-таки не сифилис? — уточняет мадам Северен.
— Нет, но причины для беспокойства все же остаются, — отвечает Анна — Гонорея сильно запущена, лечить болезнь в такой стадии мне почти не приходилось. Если она останется жива, то, скорей всего, детей больше иметь не будет.
— Если останется жива?
Мадам Северен возмущенно поворачивается к Арлингтону.
— А вы говорили, что у нее есть какое-то тайное средство, самое надежное, — перейдя на французский, бросает она ему.
— Мадам Северен, вы же знаете, что миссис Девлин прекрасно говорит на французском языке.
Голос министра тверд и спокоен, хотя Анна замечает в нем едва слышную нотку раздражения: он терпеть не может, когда с ним разговаривают подобным образом.
— Ее мать — француженка, и во время изгнания короля отец, как и всякий добрый роялист, воспитывал ее во Франции. Прошу вас, будьте сдержанней.
Анна нутром чувствует, что выговор Арлингтона вызывает холодную ярость мадам Северен, но заведующая опочивальней — придворная дама слишком опытная, чтобы открыто выражать недовольство. Но что имеет в виду министр, когда говорит о ее отце: «как и всякий добрый роялист»? Она-то знает, что после реставрации трона отец ее в короле разочаровался, да и многие другие тоже. Что же все-таки произошло между ним и Арлингтоном?
— Вы знаете о тайном средстве вашего отца против этой болезни? — интересуется министр, возвращаясь, к предмету разговора — ведь он, по его же словам, человек занятой и не терпит пустой болтовни.
— Да, знаю, хотя не уверена, поможет ли оно в данном случае. Не думаю, что он когда-нибудь оказывал помощь женщине, которая больна столь серьезно, как мадемуазель де Керуаль, и поэтому гарантировать универсальную эффективность средства не берусь. Могу лишь уверить вас, что сделаю все, что в моих силах.
— Тогда уж будьте так добры, соберите все силы, сколько их у вас там есть, — с угрозой произносит Арлингтон. — Не считая короля, у мадемуазель де Керуаль нет больших друзей, чем мадам Северен и я, и мы хотим, чтобы она прошла первоклассный курс лечения — от этого зависит не только ее собственное благо, но и благо самого короля.
«И ваше тоже», — мысленно добавляет Анна.
— Скорей всего, — продолжает Арлингтон, — факт болезни мадемуазель скрыть не удастся, но мы требуем от вас крайней осторожности: никто не должен знать о природе ее заболевания. Мы пустим слух, что у нее лихорадка и что она не желает подвергать опасности заражения придворных врачей, а вместе с ними и весь двор. И не советую вам распространяться о том, кто был ваш отец. Мы скажем, что вы ее подруга детства, что вы знаете всякие полезные снадобья и явились сюда из сострадания к страждущей. Итак, завтра утром мы ждем вас, — заканчивает он разговор, проводив Анну до дверей покоев Луизы.
Там ее уже ждет слуга, который ведет ее обратно по тенистым дорожкам Уайтхолла, далее через сад; и выводит на улицу, где ждет экипаж — на этот раз сияющая черным лаком, вычурной формы и отделанная золотом личная карета лорда Арлингтона. Лошади с места берут в карьер, и только теперь Анна ощущает благотворное действие макового сиропа. Карета подскакивает на каждой рытвине, на каждом ухабе, ее качает, бросает из стороны в сторону, но она почти ничего не замечает. Боль остается с ней, но она ушла куда-то далеко, притаилась и сжалась.
Она отводит взгляд от окошка и смотрит на слугу Арлингтона, ее непрошеного компаньона. Как его зовут? Ах да, он же представился ей. «Джереми, — сказал он, — Джереми Мейтленд, к вашим услугам». Она уже поняла, что он не из давешних головорезов: юный и стройный, черты лица довольно изящны, правда общую картину нарушает глубокая рубленая рана через всю левую руку. Интересно, где он ее получил. Плохо только, что перевязка сделана неумело: насквозь пропитанный кровью бинт ослаб и разлохматился.
— Вы показывали руку врачу? — спрашивает Анна.
— Эту, что ли? — Он поднимает руку и смотрит на нее, будто видит ее впервые, — A-а, пустяк, просто царапина.
— И от царапины можно умереть.
Карета снова подскакивает, и капюшон соскальзывает ей на плечи.
— Только не я.
Тут он спохватывается, словно испугавшись, как бы она не подумала, что он разговаривает с ней грубо.
— Я не люблю обращаться к врачам, — добавляет он. — От них больше вреда, чем пользы.
— Увы, к сожалению, вы правы, это часто бывает. Ars longa, vita brevis, — говорит она, но потом вспоминает, что Мейтленд слуга, а слуг не обучают латыни, — «Искусство исцеления длится долго, а жизнь коротка», — переводит она изречение Гиппократа — Я, конечно, не постигла его в совершенстве, но в вашем случае, если хотите, могу помочь.
— Вы что, врач? — недоверчиво спрашивает он; видно, что, вопреки заявленной нелюбви к докторам, он удивлен.
Заметив это, ей даже хочется немного порисоваться перед ним, блеснуть своими познаниями, но, вспомнив о строгом требовании Арлингтона держать язык за зубами, берет себя в руки.
— Не то чтобы врач, но кое-что в медицине понимаю, — осторожно отвечает она, — а лекарства у меня с собой, вот здесь, в чемоданчике.
Карета снова подпрыгивает, и пузырьки в аптечке дружно звенят, словно подтверждая ее слова.
— Ну, посмотрим.
Он протягивает ей раненую руку. Она берет ее и осторожно разматывает окровавленную повязку. Рана совсем свежая, он получил ее самое большее несколько часов назад. Рука на удивление сильная и совсем без мозолей. Она открывает бутылочку с мазью тысячелистника, прекрасное средство против ран и ожогов.
— Потерпите, немного пощиплет, — предупреждает она и накладывает мазь на рану.
К ее удивлению, он не вскрикивает, и рука его даже не дергается. Она заглядывает ему в лицо, но и оно ничего не выражает: он даже не морщится.
— А вы молодец, — говорит она, достает кусок чистой ткани и начинает перевязывать.
— Я же говорю, царапина. У меня бывало похуже. А у вас хорошо получается, — говорит он, вертя перед собой забинтованную руку, — А теперь скажите-ка, доктор, сколько вам заплатить? Сколько я вам должен за то, что вы спасли мне жизнь?
Вопросы его вполне безобидны, но в тоне Мейтленда нельзя не почувствовать некую дерзость, даже нахальство. Анна отворачивается, ей вдруг становится неловко за свое простенькое шерстяное платье, не менее простенькие полотняные нижние юбки, растрепанные волосы… она, должно быть, выглядит очень усталой. Было время, когда на эту юношескую дерзость она ответила бы улыбкой и за словом в карман не полезла бы, но теперь ей становится как-то не по себе.
