Никто не знал, откуда он явился, почему и как попал в эти края, но из уст в уста передавались самые фантастические легенды и россказни по поводу его зачерненного угольной пылью лица, золотых пятнышек в левом глазу, которые унаследовало его потомство, золотистой тени, разгуливающей без хозяина по дорогам, дружбы с волками, нездешнего выговора, взгляда, способного гасить зеркала, искалеченной руки.
Он был здесь инородцем, и потому, сколькими бы землями он ни завладел, ему никогда не суждено было стать своим, проживи он хоть Мафусаилов век. Для всех и на все времена он должен был остаться чужаком.
Но он проходил сквозь годы и по своей земле ровным, уверенным шагом, и его сердце, с детства омраченное горестями, постепенно раскрывалось навстречу безмятежному чистому сиянию дня. И любовь, которую он питал к своей жене и сыновьям, к своим полям, стадам и лесам, была цепкой и жизнестойкой, как луговая трава. Если бы ему пришлось давать Верхней Ферме другое имя, он назвал бы ее не так, как его дед и отец окрестили их баржу. Не «Божья милость» и не «Божий гнев», но «Божья опора» — вот таким словом нарек бы он ее.
Его вера на самом деле была лишена всяческих образов и чувств. Он совершенно не разбирался ни в религиозных таинствах, ни в церковных обрядах и сказаниях. Одно лишь он знал непреложно: Бог никак не мог родиться младенцем и прийти в этот мир, ибо тогда мир, лишившись Божественной опоры, тотчас рухнул бы, обратившись в руины и хаос. И потом, Бог, даже в образе младенца, был слишком тяжел, чтобы спуститься на землю и ходить по ней, — он наверняка все раздавил бы в прах на своем пути.
Проникшись этим убеждением, он посещал церковь всего раз в году, что, разумеется, только усугубляло враждебность окружающих. Золотую Ночь-Волчью Пасть сочли неверующим.
Единственный церковный праздник, который он соблюдал, была Троица; в этот день он шел отмечать деяние, и впрямь, по его мнению, достойное Господа: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещавать» (Деян 2: 2–4).
Господь мог, конечно, проявить свое могущество, обрушив на головы людей, от щедрот своих, все это великое множество языков, но не иначе как оставаясь на своем месте, в небесах. Таким образом, мировое равновесие было сохранено, а связь между этими двумя непримиримыми силами только упрочилась. Виктор-Фландрен представлял себе, как этот фантастический ливень огненными потоками низвергается с небосвода на землю, и сверкающие капли Божьего дождя опаляют своим жгучим пламенем непокрытые головы и плечи людей. А язык, на котором начали тогда изъясняться эти люди, наверняка был подобен голосу всесокрушающего безумного ветра, ниспосланного на землю. Золотая Ночь-Волчья Пасть до страсти любил ветер и никогда не уставал слушать его свист или завывание. Он и смерть воображал эдаким прощальным порывом ветра, что выхватывает из груди человека живое сердце и возносит его на своих крыльях высоко-высоко, в просвет между облаками.
Огюстен и Матюрен были так похожи, что одни родители могли различать их. От отца они унаследовали буйно-рыжую, вечно всклокоченную гриву и золотую искорку в левом глазу, а от матери — округлое лицо с тугими скулами. Любой жест, любая гримаса были у них общими, но делили они их не поровну, и в этом, едва заметном неравенстве и состояло их различие. Так, их голоса и смех имели одинаковый тембр, зато модуляции сходились не всегда, совпадая тоном, но не нюансами. В голосе и, особенно, смехе Матюрена звучало больше веселых, ясных ноток, тогда как у Огюстена всегда слышалась легкая заминка, чуточку приглушавшая любой звук. И такая же, едва ощутимая разница чувствовалась у них во всем, вплоть до дыхания.
Именно это последнее необыкновенно занимало Виктора-Фландрена. Каждый вечер он садился у постели сыновей и рассказывал им те же сказки, какими некогда Виталия полушепотом усыпляла его самого. Оба мальчика тоже почти сразу погружались в сон, зачарованные волшебными образами и приключениями, которые еще долго переживали в ночных грезах. А их отец все сидел возле кровати, любуясь спящими сыновьями, вслушиваясь в их дыхание и пытаясь уловить на умиротворенных, беззаботных личиках отблеск собственного детства, так рано и жестоко пресеченного судьбой. Потом он и сам укладывался в постель, где под пышной периной ждала его Мелани. Ее свернувшееся клубочком тело в теплом коконе простыней источало запах промокшей коры, каким дышит лесная чаща после осеннего ливня. Он любил нырнуть в эту влажную духоту, зарыться лицом в пышные, раскинутые по подушке волосы жены и просунуть ногу меж ее сжатых коленей. Таково было его обычное вступление, за которым следовала быстрая, гибкая любовная игра, то соединявшая, то разъединявшая их руки и ноги до того мгновения, пока тела окончательно не сливались воедино.
В любви Мелани была страстной, но молчаливой, как будто ее неукротимый пыл неизменно соперничал с целомудренной стыдливостью, и это придавало их объятиям оттенок ритуальной борьбы. Но Мелани вообще была крайне сдержанна и скупа на слова. Все свои чувства она выражала жестами и взглядом. Казалось, в ее большом теле непрестанно пылает жаркий костер из слов, которые, сгорая, вырываются наружу энергичными движениями и яркими проблесками в глазах.
Век близился к концу, и, словно в честь этого знаменательного события, Мелани снова забеременела. На сей раз она дала жизнь двум девочкам — близняшкам и, конечно, с золотой искоркой в левом глазу. В противоположность старшим братьям, они унаследовали густую черную шевелюру матери и резковатые отцовские черты лица.
И вновь Виктора-Фландрена пронзило странное ощущение нереальности при виде двух существ, одно из которых выглядело зеркальным отражением второго. Но и в этом обманчивом зеркале он вмиг научился различать оттенки, неуловимо нарушавшие игру подобий. Одна из девочек, Матильда, казалась ему выточенной из твердого камня, тогда как другую, Марго, как будто вылепили из мягкой податливой глины. Однако именно на этих, едва заметных различиях зиждилась неразлучная, горячая привязанность близнецов и близняшек друг к другу, ибо каждый искал и любил в другом ту мелкую черточку, которой не хватало ему самому.
Обитатели Черноземья увидели в этом квартете близнецов Пеньелей новое подтверждение странности Золотой Ночи-Волчьей Пасти: дескать, этот упрямый чужеродец все делает с перебором, хоть бы людей постыдился! Слава Богу, у его детишек (на которых они переносили часть враждебности, питаемой к их отцу) в левом глазу всего по одному золотому пятну, а главное, они не унаследовали от него эту жуткую гулящую тень. Что же до Мелани, то она чувствовала в себе достаточно сил хоть для целой армии близнецов, буде ей придется их родить. Вдобавок, за время двух своих беременностей она необыкновенно хорошела и расцветала; ей сладко было носить в себе этот чудесный груз, который все прочнее и глубже привязывал ее к земле, к жизни, к Виктору-Фландрену. Для нее все самое прекрасное в мире связывалось с округлой полнотой. Весомая округлость стога сена и хлебной ковриги, сияющая округлость солнца, твердая округлость мужских мышц, полнота желания… И ее нежность к близким, спокойная, полновесная и сочная, тоже уподоблялась этой округлости бытия и всех вещей на свете.
