У меня за спиной взревел автомобильный мотор. Я испугался сначала, но тут же успокоился: это оказалось такси. Я назвал водителю свой отель и сел в машину, но на мою попытку заговорить с ним тот ответил каким-то невнятным бормотанием. Он понимал лишь свой диалект. Тогда я сказал по-испански:
— Здесь очень тихо.
Это было моей первой попыткой в этом путешествии говорить по-испански. Зато впоследствии я практически все время только и говорил по-испански. Однако в ходе повествования я буду стараться по возможности избегать испанских слов и переводить все на английский. Терпеть не могу такой каши, как, например: «Currambal — сказал campesino, доедая свою empanada в estancia…»[7]
— Ларедо, — отозвался водитель и пожал плечами.
— А где же все люди?
— На другом берегу.
— В Нуэво-Ларедо?
— Город для мальчиков, — ошеломил меня таксист английскими словами. И снова перешел на испанский: — В Зоне работает не меньше тысячи проституток.
Несмотря на нарочито круглую цифру, я ему поверил. И это, безусловно, объясняло, что происходит в этом городе. Как только стемнеет, мужское население Ларедо перетекает в Нуэво-Ларедо, оставив включенным свет. Именно поэтому Ларедо выглядел таким респектабельным, даже чопорным, дочиста вымытым под дождем: все клубы, бары и бордели находились по ту сторону реки. Очень удобно иметь район красных фонарей под боком, но в другой стране.
Но за этой географией двойной морали крылось гораздо больше, чем бросалось в глаза. Техасцы заняли лучший из этих двух миров, раз и навсегда постановив, что плотские утехи будут оставаться на мексиканской стороне международного моста. Под мостом течет река, как зримый аргумент в вечном споре между пороком и добродетелью. Мексиканцам же хватает такта укрыть Город для мальчиков за границей — еще один пример географии двойной морали. И это деление прослеживается буквально повсюду, ведь никто не захочет жить в доме по соседству с борделем. И тем не менее обе стороны одинаково нуждаются в существовании Города для мальчиков. Без проституции и наркотиков Нуэво-Ларедо не собрал был достаточно денег в муниципальном фонде, чтобы выращивать герань на клумбе вокруг памятника очередному взбесившемуся патриоту на городской площади. В наше время народные промыслы и песни под гитару приносят мало дохода, и в Нуэво-Ларедо давно никто не возит на продажу плетеные корзины. И в то же время Ларедо необходима неприкрытая порочность города-побратима, чтобы его церкви не пустовали. В результате Ларедо имеет аэропорт и церкви, а Нуэво-Ларедо — публичные дома и фабрики. Каждый народ придерживается того образа жизни, в котором наиболее компетентен. Превосходный образец экономической целесообразности, вполне в духе теории сравнительного преимущества, открытой основоположником экономики как науки Давидом Рикардо (1772–1823).
Я представил себе, как растут шампиньоны на навозной куче, думая при этом о неравноправных отношениях между отдельными странами. И чем дольше я размышлял над этим, тем больше Ларедо напоминал мне США в целом, а Нуэво-Ларедо — совокупность всех стран Латинской Америки. Эта пограничная река была не просто символом окопавшегося здесь ханжества. Она демонстрировала истинную подоплеку моральных принципов обеих Америк и отношений между чопорной пуританской упорядоченностью по северную сторону границы и страстной, кровавой неразберихой, полной секса и насилия, по южную сторону. Конечно, это выглядело весьма упрощенной моделью, ведь и отдельные злодейские выходки, и проявления милосердия могли случаться по обе стороны. Однако, пересекая реку (между прочим, мексиканцы зовут ее не Рио-Гранде, а Рио-Браво-де-Норте — Великая северная река) всего лишь с целью оказаться на юге и имея при себе сумку со сменой белья, дешевое издание расписаний поездов и дорожных карт и пару потрепанных башмаков, я чувствовал значительность каждого своего шага. Ведь по ту сторону границы между народами каждое твое слово, каждый поступок разрастаются до значения метафоры.
Я не прошел и двух сотен метров, как уже ощутил запах Нуэво-Ларедо. Это был запах беззакония: густой и дымный, пронизанный ароматами чили и дешевых духов. Я покинул опрятный техасский городок, и стоило мне вступить на мост, как я смог различить на его дальнем конце шумную толпу и автомобильную пробку, над которой разносились пронзительные гудки клаксонов. Кто-то в толпе ждал возможности перейти в Соединенные Штаты, но большая часть этих людей просто стояла и глазела через границу, обозначавшую для них — и они отлично это понимали — непреодолимую черту бедности.
Мексиканцы приходят в Соединенные Штаты, потому что для них есть здесь работа. Они выполняют ее нелегально: это попросту невозможно для мексиканца — легально оказаться в Штатах, если он будет искать здесь работу. Если их задерживают власти, то на некоторое время сажают в тюрьму и затем высылают. Через пару дней они снова пробираются на территорию Штатов, чтобы на какой-нибудь ферме выполнять самый тяжелый и низкооплачиваемый поденный труд. Решение простое, оно лежит на поверхности: принять в Штатах закон, который запретит фермерам нанимать на работу людей без официально оформленной визы и разрешения на работу. Но такого закона нет и не будет. Об этом позаботится фермерское лобби, ведь если эти разжиревшие на рабском труде эксплуататоры не смогут за гроши нанимать мексиканцев, как прикажете им собирать урожай?
По мере приближения к Мексике я видел, что хаос только нарастает. Стоявшие на границе солдаты и полицейские лишь усиливали впечатление царившего здесь беззакония. Шум становился все громче, и вот наконец стали видны национальные черты: у мужчин как будто не было шеи, полицейские красовались в ботинках на платформе, и ни одна проститутка не оставалась без присмотра кого-то из родных — какой-нибудь безобразной карги или калеки. Погода была холодной и дождливой, и надо всей толпой витал дух нетерпения и раздражения. Ведь едва начинался февраль — значит, о туристах следует забыть не на один месяц.
На середине моста я миновал ржавый почтовый ящик с надписью «Контрабанда». Это объявление относилось к наркотикам. Пять лет за легкие, пятнадцать за сильные. Я попытался заглянуть внутрь, но ничего не увидел, а на попытки пошарить рукой он отозвался гулким звуком. Наверное, там пусто. Я продолжал свой путь к границе. Опускаю пять центов в щель на турникете и я уже в Мексике — не труднее, чем сесть в автобус. Несмотря на мои отросшие усы, которые должны были сделать меня похожим на латиноамериканца, я на него явно не походил. Меня протащили через таможню заодно с четырьмя другими гринго: мы выглядели неприлично невинными.
Можно было не сомневаться, что я попал в другую страну. Хотя мужчины без шей, чванливые полицейские и искалеченные люди — явление интернациональное, торговец чесноком был латиноамериканцем на все сто процентов. Он был толстым и носил рваную рубашку и засаленную шляпу; еще он был невероятно грязным и выкрикивал не переставая всего три слова. Эти признаки тоже нельзя было отнести к характерным — он вполне мог оказаться на рынке где-нибудь в Кливленде. Но его бесспорно отличало то, каким образом он носил свой товар. Он надел ожерелье из головок чеснока на шею, и еще одно опоясывало его пузо, и еще два свисали с плеч, и в руках он тоже держал чеснок! Так он и бродил в толпе, весь в веригах из чеснока. Нужно ли искать еще более выразительный пример различия двух наших культур, чем этот малый? На техасском конце моста его бы моментально арестовали за нарушение норм санитарии, здесь же до него никому не было дела. Но с другой стороны, что такого странного в привычке носить чеснок на шее? Возможно, ничего, кроме разве что того, что он не сделал бы этого, не будучи мексиканцем, а я не заметил бы, не будучи американцем.
