— Ты хорошо танцуешь, Печатник Петер, — похвалила его Ева.
Потом я тоже танцевала с ним и умудрилась спросить, что он имел в виду, говоря, что никогда не осмелился бы жениться. В счастливом состоянии молодой жены любого холостяка я воспринимала как прямое оскорбление.
— Мне ни за что не выдержать, — объяснил он. — Долго не выдержать, мне нужно разнообразие. Да и кто, по-твоему, долго выдержал бы меня?
— Почему тебя никому не выдержать?
— Я так устаю, — объяснил он. — Я часто устаю от самого себя. И подумай только, как я надоем бедной девушке.
— Какие глупости ты говоришь, — начала было я, но Петер прервал меня.
— Ах, все молодые жены хотят переженить людей, — сказал он. — Но перед тобой тот, с кем этот номер не пройдет!
И я замолчала, посвятив себя целиком танцу. Казалось, я плыву по волне. И если бы окно было открыто, я определенно выплыла бы в сладостную парижскую ночь.
Да, тепла и сладостна была ночь над Парижем, когда через несколько часов мы возвращались в отель.
— Перед сном я хотел бы увидеть, как огни города отражаются в Сене, — сказал Леннарт.
По маленьким тесным улочкам мы двинулись вниз к реке. В это время они были пустынны и казались покинутыми, а звуки наших шагов эхом отдавались среди домов. Какой-то пожилой господин шел с собакой. Он осторожно ковылял по улице, где плотно прижимались друг к другу антикварные лавки. И господин время от времени останавливался, близоруко вглядываясь при свете уличных фонарей в витрины. Ах, именно здесь, по этим улицам, ходил другой пожилой господин и рылся в книгах и старинных предметах, выискивая какую-нибудь редкость, чтобы принести ее домой.
— Этот человек мог бы быть Анатолем Франсом[96], — шепнула я Леннарту. — Разумеется, если бы тот не умер. И у него была бы собака.
— Ты ведь можешь вообразить, будто это он, если тебе приятно, — посоветовал Леннарт.
Но я этого не хотела. И все-таки я едва могла удержаться от того, чтобы не кинуться к бедному старому человеку и не сказать ему: «Cher maitre[97], вы так стары, умны и утонченны, а я молода и вовсе не умна, но у нас есть одно общее. Я люблю Париж так же, как и вы, дорогой маэстро; простите меня, но я должна была сказать вам об этом, дорогой господин Франс!»
К счастью, я совладала с собой, и пожилой господин исчез в воротах, так и не узнав, какая над ним витала опасность.
А внизу текла река, текла Сена с темными водами и бликами-отражениями огней города, игравшими на ее черной глади. Киоски букинистов были закрыты на ночь. Несколько одиноких пешеходов бродили вдоль набережной, но вообще все было тихо. Спящая река в спящем городе! В спящем городе? Нет, на Монмартре и на Монпарнасе, в элитных ночных клубах вокруг Champs Elysees и в популярных дансингах на Rue de Lappe[98], там, пожалуй, именно сейчас не спали. Там парижская ночь была не такой, как здесь. Но все то было слишком далеким от этой темной реки, словно находилось совсем на другой планете.
Мы прошли по набережной до Pont Neuf, пытаясь отыскать дорогу к нашей обители, к старинным улочкам возле Одеона[99].
— Пожалуй, старый город здесь очень хорош! — сказал, остановившись посреди улицы, Леннарт.
И мы молча постояли некоторое время и именно там и именно тогда больше, чем когда-либо, почувствовали, какой Париж старый город.
Я крепко вцепилась в руку Леннарта и тихо прошептала, чтобы другие не слышали:
— Как я рада, что ты думаешь почти обо всем так же, как и я! Что ты любишь ходить ночью по старинным кварталам, а не сидеть в ночном клубе на площади Пигаль.
Леннарт взял меня за руку, и мы так и пошли дальше по узким улицам. Ева с Петером следовали за нами по пятам.
За высоким ажурным решетчатым забором, мрачный и молчаливый, раскинулся Люксембургский сад. Маленький тонкий серп луны сверкал над Люксембургским дворцом — на радость королевам Франции, статуи которых стояли в саду среди ветвистых деревьев. Ночью парк закрыт, и их величества неограниченно властвуют в своих зеленых угодьях. Но потом, пожалуй, постепенно наступит утро, а вместе с ним шумной толпой хлынут через ворота веселые студенты Сорбонны и снова бесцеремонно завладеют парком.
— Где вы, собственно говоря, обитаете? — спросил Петер, когда мы начали приближаться к Пантеону.
— Мы живем наверху, на горе Святой Женевьевы, — ответила я. — Неужели ты не подпрыгнул, услышав об этом? Ведь со времен Данте ясность и разум струились оттуда, словно лучи маяка, распространяясь по всем}' миру… ну, что скажешь?
— И вы теперь там живете… какой мрак, — отреагировал Петер.
Ева окинула его негодующим взглядом.
— Вот наша улица, — сказала она. — А вон двое наших милых бродяг, — гордо продолжала она.
И в самом деле. Оба наши clochard[100]как раз собирались ложиться спать на своем обычном углу улицы. Они ковыляли по тротуару, один впереди, другой сзади, обмениваясь друг с другом глубокими мыслями. Грязные и оборванные, они тем не менее двигались с большим чувством собственного достоинства. И то, что мы слышали, было небольшой вечерней беседой между двумя джентльменами перед отходом ко сну. Один из них — патриарх с длинной бородой — усердно жестикулировал и, чтобы придать большую весомость своим словам, переходил иногда на немецкий, а иногда на итальянский язык.
— So ist das Leben![101]— произнес он, философски кивая. И, огласив эту мысль, спокойно и молча улегся спать.
— Говорят ведь: «На французских танцплощадках самый отпетый бродяга бойко шпарит по-французски», — заметила я. — Но то, что они говорят и по-немецки, и по-итальянски, — к этому меня никто не подготовил.
— Должно быть, так бывает в Quartier Latin, — сказал Леннарт.
Он отворил ворота отеля. Мы пришли домой. И именно в эту минуту Петера осенило, что он снова останется в одиночестве. Лицо его омрачилось скорбью.
