— Чего тебе надо?
— Скккк… — Голос хрипнет. Речь ускоряется, «сккк…коль…кко?», все равно выходит невнятно.
Затаив дыхание, женщина делает шаг к мальчишке. «Послушай, ведь я не то, что ты думаешь. Я…» Ее перебивает крик мальчугана, сперва истошный: «Мммол…чччать!», а потом потише: «Сккколь…кко?» Она хочет попятиться назад, но не дает дуло винтовки, упертое ей прямо в живот. Стараясь утихомирить мальчишку, она мягко произносит: «Я — мать…» Но его палец уже на спусковом крючке, и ей приходится замолчать. Уступая, она спрашивает: «У тебя с собой сколько?» Дрожа, он вынимает из кармана несколько бумажек и бросает их ей под ноги. Женщина отступает на шаг и незаметно оборачивается, чтобы окинуть быстрым взглядом тайник. Зеленая занавеска немного отдернута. Но из-за темноты невозможно заподозрить, что там кто-то есть. Она опускается на пол. Лежа на спине и глядя в сторону мужа, вытягивается, раздвигает ноги. И ждет. Мальчишка словно в столбняке. «Ладно, давай и кончай побыстрее!» — раздраженно говорит она.
Он кладет оружие на пол возле двери, потом неуверенно подходит и встает прямо над нею. Дыхание у него прерывистое, в нем слышна дрожь. Женщина закрывает глаза.
Он резко, рывком бросается на нее. «Осторожней!» — женщина задыхается. Перевозбудившийся мальчуган неумело хватает ее за ноги. Она словно окаменела, застыла под содроганиями этого неуклюжего юного тела, пока он, зарывшись лицом в ее волосы, безуспешно пытается стянуть с нее штаны. В конце концов она делает это сама. Спускает штаны с него. И едва его член касается ее бедер, как у него вырывается глухой стон, задохнувшийся в волосах женщины, которая, мертвенно побледнев, так и остается лежать с закрытыми глазами.
Он больше не двигается. Она тоже.
Он тяжело дышит. Она тоже.
Целый миг абсолютной неподвижности — пока налетевший легкий ветерок не начинает колыхать занавески. Теперь женщина открывает глаза. Слабым, но сочувственным голосом шепчет: «Ну, все?» Яростный вопль мальчугана ошеломляет ее: «Ммол… чччать!» Он не смеет открыть лицо, все еще спрятанное в черных кудрях женщины. Дыхание его явно утрачивает свою неистовость.
Женщина, не произнося ни слова, бросает в сторону зеленой занавески взгляд, полный бесконечной печали.
Два сплетенных тела, простертые на полу, еще долго лежат не шевелясь. Наконец новое дуновение ветерка словно сообщает лежащей массе плоти легкое движение. Это дрогнула рука женщины. Она потихоньку ласкает мальчишку.
Тот не возражает. Она продолжает гладить его. С материнской нежностью. «Ничего страшного», — утешает она. От него никакого ответа не слышно. Она настойчиво повторяет: «Такое с каждым может случиться». Осторожно: «Ведь это… впервые?» После долгого молчания и трех выдохов, очень медленных, он в знак согласия тихонько и отчаянно трясет головой, все еще зарывшейся в волосы женщины. Ее рука поднимается к голове мальчишки, касается его тюрбана. «Хорошо денек начался, нечего сказать». Она быстро осматривается вокруг, ища взглядом оружие. Оно далеко. Снова смотрит на него, лежащего так же неподвижно. Потихоньку сдвигает ноги. Никакого противодействия. «Ну, так встаем?» Он не отвечает. «Я же сказала, ничего страшного… сейчас я тебе помогу». И она потихонечку приподнимает его правое плечо, чтобы вылезти из-под опустошенного тела мальчугана. Когда это ей удается, она, сперва обтерев ему ляжки подолом своего платья, безуспешно пытается поддернуть на нем штаны, и наконец садится. Теперь зашевелился и мальчуган. Избегая смотреть на женщину, он подтягивает штаны сам и тоже садится к ней спиной, его взгляд прикован к ружью. Повязка на голове развязалась. Все лицо видно. Глаза большие, ясные, их чернеющие контуры подведены сурьмой. Он красив. Лицо тонкое, очень чистое. Почти безбородый. Или уж совсем желторотик. «Родные-то у тебя есть?» — беззвучно спрашивает женщина. Мальчуган отрицательно качает головой и быстро натягивает повязку, сразу скрывающую пол-лица. Потом рывком вскакивает, поднимает свое оружие и со всех ног пускается наутек из этого дома.
Женщина продолжает сидеть на том же месте. Еще долго она сидит так. Не глядя на зеленую занавеску. Ее глаза полны слез. В теле надломленность. Она сжимает руками колени, прячет голову внутрь и кричит. Единственный, душераздирающий вопль.
Словно в ответ на крик, врывается легкий ветерок, он задирает занавески, и всю комнату наполняет серый туман.
Женщина медленно оправляет на себе одежду. Она не встает. И по-прежнему не поднимает взгляда к зеленой занавеске. Ей не хватает духу.
Она неотрывно смотрит на скомканные банкноты, разлетевшиеся от ветра.
От холода или от волнения, от слез или от ужаса у нее перехватывает дыхание. Ее трясет.
Вот наконец она встала и поспешно исчезает в коридоре, в душевой комнате. Моется, меняет платье. Опять входит. Нарядившаяся в зеленое и белое. Выглядит заметно спокойнее.
Она подбирает деньги и направляется к своему месту возле тайника. Поплотнее закрывает щелку, избегая смотреть в отсутствующие глаза мужа.
После нескольких безмолвных вздохов из самого нутра нежданно вырывается горький смешок, от него дрожат губы. «Ну вот и все… такое случается не только с другими! Раньше ли, позже, а вот и с нами тоже…»
Она считает банкноты, «бедненький», прячет их в карман. «А я иногда думаю, все-таки трудно быть мужчиной. Нет?» Она выдерживает паузу. Для размышления или чтобы дождаться ответа. И снова, с той же вымученной улыбкой: «Этот мальчик напомнил мне, как было поначалу и у нас с тобой… прости, что я тебе это говорю. Ты ведь знаешь меня… воспоминания всегда приходят, когда я их совсем не жду. Или больше не жду. Нападают в любой момент, когда за чем застанут меня. Добрые или злые. И смешные тоже бывают. Например, вот сейчас… когда этот мальчик лежал тут весь разбитый и сам не свой, я вдруг словно увидела наши с тобой первые ночи после запоздалой свадьбы… Клянусь, я вспомнила о тебе невольно. Ты был такой же неумелый, как этот пацаненок. Разумеется, в то время я ничего не поняла. Я считала, что это так и надо делать, как ты это со мной делаешь. Но часто я ловила себя на мысли, что ты недоволен. Тогда я чувствовала себя виноватой. Я твердила себе, что это из-за меня, потому что я не знаю, как за это взяться. Надо было, чтоб почти год прошел, тогда только я поняла, что нет, дело в тебе. Ты не умел ничего давать. Ничего. Помнишь, сколько ночей ты имел меня, а потом оставлял в полной… в полном раздрае чувств… Моя тетя была права, когда говорила, что на войну уходят те, кто не умеет любить». Она осекается, запретив себе продолжать.
Молчит долго-долго. И вдруг: «Ну, скажи мне, что для тебя наслаждение? Увидеть, как фонтаном бьет твоя жижа? Увидеть, как брызнет кровь из разорванной завесы добродетели?»
Она опускает голову, прикусив нижнюю губу. В ярости. Гнева полна ее рука, сжатая в кулак, она с силой бьет ею в стену. Она рыдает.
Молча.
«Прости!.. Это… это впервые я так с тобой разговариваю… мне стыдно. Я правда не знаю, откуда во мне все это. Раньше я никогда ни о чем таком и не думала. Поверь. Никогда!» Проходит несколько минут, и она опять говорит: «Даже если я видела, что кончаешь только ты, ты один, без меня, это меня совсем не обижало. Наоборот, я этому радовалась. Я говорила себе, что такова наша природа. В этом различие между нами. Для вас, мужчин, радость жизни — в наслажденье, а для нас, женщин, — в веселом угожденье. Это меня удовлетворяло. А уж мне можно самой, одной доставить себе удовольствие, если себя… трогать». Ее губа кровоточит. Ее безымянный палец стирает кровь, потом это место облизывает язык. «Однажды ночью ты застукал меня. Ты спал. А я, лежа к тебе спиной, ласкала себя. Ты проснулся от моего прерывистого дыхания. Вскочив в постели, ты спросил, чем это я занимаюсь. Разгорячившись, я вся дрожала… И пришлось тебе сказать, что у меня температура. Ты поверил. И все-таки отправил спать в другую комнату, к детям. Вот сволочь!» Из страха или стыда она умолкает. Появившийся на щеках багрянец понемножку спускается к шее. Взгляд прячется за ресницы, которые смыкаются мечтательно.
