Но деньги? Те самые, которые в мечтах юных придурков уже были предназначены на покупку джинсов, плащей «болонья», магнитофонов «Днепр-9» с двумя дорожками и платочка маме — где их взять? Другим умом, кроме криминального, решить проблему было невозможно.
Утилизация! Вот было наше решение. И оно было принято на общем собрании единогласно. Так как я пребывал в отряде на таких же птичьих правах, как пекинские утки, мне было поручено ответственное задание — готовить последних к вареву и жареву. А именно, ощипывать на чердаке студенческих ясель невинно убиенных, складируя их пушистый покров в выданные нам для спанья наматрасники, которые в детские кроватки все равно не лезли и высокой стопкой ждали достойного применения в сенях.
Во саду ли, в огороде
Поймали пекинца.
Ощипали пух да перья —
Будет на перинцу!
По предварительной калькуляции, исходя из базарной (ныне рыночной) стоимости, подушка из утиного пуха тянула на о-го-го, а перина — аж на о-го-го в квадрате! Утиная охота, таким образом, выводила нас на светлый путь сытой жизни. И я стал жить и работать в подполье, то есть на чердаке, делая свой первый бизнес на крови. Сначала приванивало, потом привык — деньги не пахнут! Но сказку убивают былью.
Пока я без респиратора выполнял ответственное и секретное от руководства колхоза задание, объевшиеся утятиной коллеги стали обращать свои сытые взоры на гусиное стадо повышенной калорийности управляющего отделением — местного латифундиста по этнообразующему имени — Иван Иваныч Иванов! Он был невероятно толст и свежепьян, мы были худы и чаще трезвы, поэтому такой Иван-царевич, конечно же, был нашим классовым врагом!
Гусей его никто не пас. Во-первых, туземцы были в курсе их презумпции. А во-вторых, вожак стада, осознавший свою номенклатурную принадлежность, шипел, а потом больно щипал даже бездомных собак, гармонично дополнявших облезлое местное население.
Мясистого вожака повязали наши отчаянные герои. Взяли тихо, скрутив его гордую башку в обеденное время, когда колхозники в едином порыве были пьяны вусмерть. Праздник освобождения от труда имени Веры Засулич был назначен на следующую вальпургиеву ночь после покушения. Для этого в близпьющий город, названный в честь первого справедливо казненного эсера Пугачева, был отправлен десант во главе с коллегой разбойного вида Бобом Избалыковым, который производил впечатление вооруженного холодным оружием даже в бане. Свое природное злодейство Избалыков доказал в первые голодные дни.
В поисках пищи они с коллегой Скибиным подрядились в качестве «дипломированных ветеринаров» делать на колхозной ферме прививки телятям от моровой сибирской язвы. Первопричиной этой гуманитарной миссии было молоко отчужденных от деток коров, которое в виде обрата два бойца получали по бартеру. Огромный шприц дрожал в руке медбрата, когда баран Скибин не удержал теленка. С тех пор до самой смерти талантливый инженер и всеобщий любимец Сережа Скибин никогда не болел этой страшной болезнью.
К вечеру ходоки в обмен на пух и перья обеспечили тылы неподъемным фанерным чемоданом перцовки — крепкого алкогольного напитка, дешевле которого райпотребсоюз не продавал.
На маевку выезжали затемно, арендовав, не спросясь, припаркованную к яслям облезлую полуторку, которая заводилась железным крючком вне системы зажигания. Протарахтели в ночи по бездорожью к первому водоему, встали на заслуженный отдых и разожгли пионерский костер как для освещения, так и для приготовления ритуального блюда.
Покойного расчленили на мелкие части, бросили их в зачерпнутое из болотца, коим оказался водоем, ведро водицы и приступили к трапезе. Выпив полчемодана перцовки, начали закусывать содержимым ведерка. Варево оказалось с сюрпризом: каждый третий окорочок был не гусячьим, а лягушачьим, не сразу опознанным неискушенными во французской кухне гурманами. Не в меру брезгливым, до тошноты, девицам в качестве антидота была предложена все та же перцовка, известная в народе как универсальное средство от кашля, сглаза и поноса.
С песнями про яростный стройотряд мы под утро вернулись на место дислокации. Там нас уже ждал страдающий и жаждущий мести хозяин обезвожденного гусиного стада — латифундист Иванов в компании с участковым милиционером, в нетрезвом, как всегда, виде вершившим сельское правосудие. Сначала для протокола нас пересчитали по бумажке.
Оказалось, что не только двойной, но и тройной пересчет давал в результате одного лишнего! А им был внесписочный я! Принимать решение во вражеском окружении было под силу лишь опытным бойцам. Отслужившие в армии ветераны-сокурсники загородили амбразуру своими телами и выпустили меня огородами в чисто поле, из которого открывался безальтернативный путь — на вокзал.
Стою, оплеванный, в заплеванном вагоне и вдруг вижу: загружают в поезд синего комбайнера Ципоруху, моего коллегу по одноименным курсам! В одной руке бутылка, в другой свежевыстроганный самопальный костыль. Что такое?
Интервью было кратким. Местный шофер, на автопилоте доставлявший героев-комбайнеров на ежедневные деревенские посиделки, в пыли и сумерках залетел в такую колдобину, что еле стоявший в кузове боец стройотряда вылетел из кабриолета на двадцать метров вбок; при этом он умственно не пострадал, но на глазах уцелевших коллег посинел до неузнаваемости. Пьяный местный фельдшер мог диагностировать только радужный переход спектра носа и выписал сизому чуду-юду направление в областную больницу на рентген кожи для научного объяснения феномена. Куда и следовал с неразлучной бутылкой мой попутчик.
Вот как чудно и счастливо для двух уродов, духовного и физического, закончилась их бескорыстная комсомольская трудоэпопея:
И мы едем, и мы едем
из дурмана
от обмана,
что он с запахом тайги!
КЛАССОВЫЙ НЮХ
Мои представления об итогах Великой Отечественной войны уже в юности несколько отличались от официальных. Связано это было и с началом разоблачительных шестидесятых, и с прочтением новой военной прозы, но главное, с хулиганской вольницей студентов одного из старейших российских университетов, на военной кафедре которого они, то есть мы, проводили лучшие дни нашей жизни.
Эта кафедра, якобы с отрывом от действительной службы, «готовила» офицеров, военная специальность которых на бумаге совпадала с гражданской на факультете. Занятия на военной кафедре шли раз в неделю полный учебный день, и этот «день победы» мы ожидали как могли!
Если официальные дни смеха проходили на первое апреля, то у нас, как вы уже догадались, они бывали по расписанию через каждые семь дней, за исключением каникул. Комичность ситуации определялась, в частности, составом участников. Обучающая сторона целиком состояла из старших офицеров, прошедших двадцать лет назад войну и дослуживавших на синекуре свой срок до пенсии. Это были далеко не старые, здоровые мужики лет по сорок пять, получающие ни за что ни про что большие по тем временам полковничьи деньги и дорожившие своим местом под солнцем. Потому-то и шедшие, при всей своей внешней суровости (боевые офицеры, черт возьми!) на серьезные (и курьезные) компромиссы с нами, прыщавыми поганцами, вкусившими не только ароматы студенческих попоек, но и миазмы отходящей хрущевской оттепели. Но были среди гарнизона и типы.
