— Но это не так, — сказал Марко; я нечасто видел, чтобы разговор настолько выбивал его из колеи. Он повернулся ко мне, окутанный вечерней сыростью и дождевой пылью, и спросил: — Ливио, черт возьми, у тебя что, сдавали нервы?
— Не знаю, — ответил я, не желая принимать ничью сторону. — Нервничал, наверно, немного. Но, по-моему, это неизбежно в таких обстоятельствах.
— Бедняга Вальтер не просто нервничал, — возразила Мизия. — Он, несчастный, двигался как сломанная заводная кукла.
— Я тут ни при чем, — сказал Марко. — Этот Вальтер Панкаро и есть сломанная заводная кукла. Он всегда такой был.
Мы все говорили одинаково возбужденно и отрывисто, выделяя и подчеркивая голосом слова, бросая друг на друга быстрые взгляды. Я вдруг обратил на это внимание, но так и не вспомнил, кто первый начал.
— Тогда зачем же ты позвал его на главную роль? — сказала Мизия, не давая Марко опомниться. — Психа играть трудно, тем более если сам псих.
Их взгляды встречались и разбегались, они то приближались друг к другу, то расходились, их движения были неверными, дергаными, постоянно повторялись, притяжение между ними настолько усилилось, что отдавалось у меня в животе.
— Мне понравилось его лицо. И я считаю, что необязательно быть профессиональным актером, чтобы играть. У профессиональных актеров только и есть, что готовые лица, готовые интонации, готовые жесты, манерность, шаблоны и все такое.
— Тогда почему ты сам не сыграешь главную роль? — спросила Мизия. — Не сыграешь точно так, как себе представляешь? Почему ты прячешься за бедной перепуганной заводной куклой?
Я никогда не видел Марко в таком замешательстве: он разом потерял всю непринужденность и упругость движений.
— Может, ты это сделаешь? — спросил он Мизию.
— Я? — Мизия засмеялась, отвела глаза. Я тоже засмеялся, хоть и чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось прекратить этот разговор, распрощаться с Марко, посадить Мизию в свой «фиат» и увезти подальше отсюда.
Марко не сводил с нее пристального взгляда, словно пытаясь отыграться за секундную слабость; повторил:
— Ну? Может, ты это сделаешь?
Я не сразу понял, что он не шутит; но Мизия сообразила быстрее; она сказала:
— Я работаю. Я не могу все бросить ради роли в кино. Я в нем ничего не понимаю. Мне неинтересно. В детстве было интересно, а теперь нет. — Она нервничала не меньше Марко, ее захватил тот же поток вызывающего любопытства: — Какого черта тебе это вообще взбрело в голову?
— Что, испугалась? — Марко становился все напористее. — Слишком смелая мысль? Слишком неуправляемая? — Он старался выглядеть уверенным в себе, но ему плохо это удавалось, я это видел: его взгляд бегал, он топтался на месте, засунув руки в карманы, вместо того чтобы спокойно выситься перед ней среди набегающих автомобильных волн, проносящихся под желтым сигналом светофора.
— Нет, не испугалась, — во взгляде Мизии было то же выражение, как когда я сказал, что мой голландский велосипед мне больше не нужен. Марко улыбнулся, но улыбка получилась неожиданно жалкой; весь замысел его фильма полетел к черту, и с этой минуты на ближайшие двадцать лет наши три жизни превратились в хаос.
11
К известию о том, что главную роль будет играть не он, а Мизия, Вальтер Панкаро отнесся на три четверти с облегчением и на четверть с огорчением, однако согласился и дальше предоставлять нам свою квартиру, и два дня мы лихорадочно готовились к возобновлению съемок. Мизия договорилась в реставрационной мастерской во Флоренции, взяла отпуск на двадцать дней, но теперь, когда стало ясно, что это уже не вызов и не игра, выглядела испуганной. Я смотрел, как она ходит взад-вперед по огромной пустой гостиной, одетая в черные футболку и джинсы, которые мы выбрали из ее небогатого гардероба, и корил себя за то, что, сам того не желая, втянул ее в историю, продолжение которой уже не зависело ни от кого из нас. Марко тоже выглядел взволнованным; фильм менялся прямо у него на глазах, и он понятия не имел, каким тот станет, образы, которые он так долго вынашивал, отступали перед новыми. Он говорил об этом с Мизией все такими же рублеными фразами, все тем же вызывающим и полным любопытства тоном, что и при первой встрече; он все так же сталкивал, изменял, находил и отбрасывал идеи.
Наконец камера заработала, Мизия вошла в пустую гостиную, и фильм вдруг стал обретать форму. Как будто Марко кое-как собрал аквариум, соединил стеклянные стенки, воду, камни, водоросли, подсветку, все остальное, — и тут из ниоткуда появилась настоящая экзотическая рыбка и заплыла внутрь; мы все оторопели, изумление передавалось от Мизии к Марко, а от него к помощнику оператора, ко мне, к Сеттимио Арки, ко всем, кто замер в комнате, потеряв дар речи, включая Вальтера Панкаро и его недоверчивую горничную.
Пожалуй, дело было в магнетизме, в концентрации затянувшихся ожиданий и намерений: взгляды порождали движения, а движения порождали ощущения, предчувствия, действия, поступки, прикосновения. С того момента, как Мизия под прицелом камеры пересекла гостиную, наклонилась, чтобы рассмотреть поближе одну из коробок на полу, и сделала вид, что читает имя получателя, началась импровизация. После трех дней с Вальтером Панкаро все мы были готовы к новым постоянным неудачам, и вдруг каждого из нас закружил поток противоречивой, наивной, волнующей энергии, которую в каждом кадре излучала Мизия.
В ее игре не было ничего заученного или намеренного, многое получалось само собой, она лишь отдалась на волю этого потока, повинуясь внезапно проснувшемуся в ней инстинкту, который саму ее поразил больше, чем кого бы то ни было. Она двигалась как-то особенно, предугадывая, поощряя, воплощая ожидания Марко, прилипшего к видоискателю, и одновременно замыкая их в некоем круге понимания, за пределами которого оставались все мы, остальная съемочная группа. Робость и заразительная пылкость боролись в ней, как два крупных, сильных зверя, однако это не только не делало Мизию нерешительной, но, наоборот, высвечивало мельчайшие перемены в выражении ее лица, словно мы видели его крупным планом на экране кинотеатра.
Наверное, и в Марко до поры до времени дремал такой же инстинкт, переживший и годы косного безделья в лицее и университете, и пустые разговоры, и неосуществимые замыслы, — все зря растраченное время, что утекло водой из протекающего крана. Если с Вальтером Панкаро его тяжкие усилия приносили только разочарование, то с Мизией они превратились в яростное желание наброситься на все, что есть вокруг, перевернуть вверх дном, заставить нести смысл. Его взгляд изменился, и голос тоже; хорошо знакомые мне жесты сделались куда выразительнее. Слившись с камерой, он кружил вокруг Мизии так, словно все его мысли и ощущения сосредоточились здесь, в этом конкретном моменте, в выражении ее лица, залитого белым светом ламп, которые мы с Сеттимио Арки держали в руках.
Когда Марко сказал «Стоп» и первая сцена закончилась, мы все захлопали, закричали, засвистели: звенящая тишина, царившая еще секунду назад, словно взорвалась.
