Я перехожу дорогу, чтобы оставить Мэй и Томми наедине — они склонились друг к другу, нежно взявшись за руки. Дойдя до «Палас-отеля», я слышу за спиной грохот. Еще не осознав, что это, я инстинктивно пригибаюсь. Люди вокруг меня падают на землю или бегут в здания. Я оборачиваюсь к Бунду и вижу, что там планирует один из серебристых китайских самолетов. С одного из японских кораблей стреляет зенитная пушка. Вначале нам кажется, что мелкие разбойники промахнулись, и несколько человек кричат что-то одобрительное. Затем мы замечаем валящий из самолета дым.
Подбитый самолет делает вираж над Нанкин-роуд. Видимо, пилот понимает, что сейчас произойдет катастрофа, потому что внезапно он отпускает две бомбы, расположенные на крыльях. Кажется, что они падают очень долго. Я слышу свист и чувствую толчок, от которого все внутри переворачивается, потом происходит оглушительный взрыв. Первая бомба падает у отеля «Катай». Перед глазами все вспыхивает белым, я глохну, а легкие перестают работать — как будто взрыв лишил мое тело способности действовать. Секунду спустя вторая бомба пробивает крышу «Палас-отеля» и взрывается внутри. На меня сыплются осколки, обрывки бумаги, куски кровавого мяса и оторванные конечности.
Говорят, что хуже всего в бомбежке те секунды абсолютной беспомощности и тишины, что наступают сразу же после взрыва. Как будто — наверное, это выражение существует во всех языках мира — время замирает. Со мной происходит именно это. Я прикована к месту. По улице плывут волны дыма и пыли. Внезапно я слышу, как осыпается стекло из окон отеля. Кто-то стонет. Кто-то кричит. И тогда улицу охватывает паника. Над нами летит еще один бомбардировщик. Минуту спустя мы слышим еще два взрыва. Как выясняется позже, бомбы упали на пересечении авеню Эдуарда VII и Тибет-роуд. В результате этих четырех взрывов были ранены, изувечены и убиты тысячи людей.
Я тут же думаю о Мэй. Надо найти ее. Я переступаю через изуродованные тела в рваной окровавленной одежде. Сложно сказать, беженцы ли это, местные или приезжие. Улица усеяна оторванными руками и ногами. Охваченная паникой толпа с криками вырывается из дверей «Палас-отеля». Многие из них в крови. Люди бегут прямо по раненым и убитым. Я присоединяюсь к толпе — мне надо вернуться туда, где я оставила Мэй и Томми. Ничего не видно. Я тру глаза, тщетно стараясь избавиться от пыли и ужаса. Я нахожу то, что осталось от Томми, — шляпа слетела с него вместе с головой. Я узнаю его по белому костюму. Мэй, слава богу, рядом нет, но где же она?!
Я поворачиваю обратно к «Палас-отелю», думая, что в спешке прошла мимо нее. Нанкин-роуд устлана телами погибших и умирающих. Несколько тяжело раненных мужчин стоят в центре улицы, пьяно пошатываясь. Некоторые автомобили горят, у остальных повылетали стекла. Внутри — раненые и мертвые. Повозки и трамваи переполнены ранеными пассажирами, стены зданий, рекламные щиты и ограды забрызганы кровью. Тротуары стали скользкими от крови и ошметков человеческой плоти. Рассыпанные по улице осколки стекла сверкают как бриллианты. Августовская жара усиливает плывущее в воздухе зловоние, от которого слезятся глаза и першит в горле.
— Мэй! — кричу я, надеясь услышать ее отклик в царящем вокруг хаосе. Я оглядываю попадающиеся мне тела. Столько народу погибло, как могла спастись моя хрупкая сестра?
И в этот момент среди запекшейся и свежей крови я вижу узор из белых цветов сливы на бледно-голубом фоне. Моя сестра частично погребена под обломками, которые я торопливо сбрасываю на землю. Либо она мертва, либо в обмороке.
— Мэй! Мэй!
Она неподвижна. Меня охватывает ужас. Я падаю на колени рядом с ней. Кажется, она не ранена, но ее платье пропитано кровью искалеченной женщины, лежащей рядом. Я наклоняюсь к ее лицу, белому как воск.
— Мэй, — говорю я ласково, — очнись. Давай, Мэй, очнись.
Она шевелится. Я продолжаю тихо говорить с ней, она открывает глаза, стонет и вновь опускает веки.
Я забрасываю ее вопросами:
— Ты ранена? Тебе больно? Можешь двигаться?
Она отвечает вопросом на вопрос, и я чувствую громадное облегчение.
— Что случилось?
— Упала бомба. Я не могла тебя найти. Ты цела?
Она шевелит одной рукой, потом другой, морщится, но не от боли.
— Помоги мне встать.
Я обнимаю ее за шею и помогаю подняться. Когда я опускаю руку, то вижу, что она залита кровью.
Вокруг нас стонут раненые. Кто-то молит о помощи, кто-то издает предсмертные хрипы, кто-то кричит от ужаса, увидев своих близких разорванными на куски. Но я много раз бывала на этой улице и теперь слышу, что фоном ко всему этому служит леденящая тишина, как будто мертвые впитывают в себя все звуки.
Я обнимаю Мэй и помогаю ей распрямиться. Она шатается, и я боюсь, что она вновь потеряет сознание. С моей помощью она делает несколько шагов. Куда мы идем? Санитарные кареты еще не прибыли, даже их сирен еще не слышно. Но из переулков высыпают уцелевшие, одетые на удивление чисто, и бросаются на помощь раненым.
— А Томми? — спрашивает Мэй. Когда я качаю головой, она требует: — Отведи меня к нему.
Мне кажется, что это не лучшая идея, но она настаивает. Увидев его тело, Мэй падает на колени. Некоторое время мы сидим на бордюре. Ее волосы покрыты белой пылью, она похожа на призрак. Вероятно, я тоже.
— Надо убедиться, что с тобой все в порядке, — говорю я, отчасти ради того, чтобы отвлечь ее внимание от тела Томми. — Дай взглянуть.
Мэй поворачивается ко мне спиной, отвернувшись от Томми. Ее волосы слиплись от крови, но кровь уже начала запекаться, хороший признак. Я осторожно разбираю локоны, пока не нахожу рану на затылке. Я не доктор, но, кажется, швы здесь не нужны. Тем не менее она была без сознания, и мне хочется, чтобы какой-нибудь врач сказал мне, что ее можно без опасений забрать домой. Мы ждем, но даже после прибытия помощи на нас не обращают никакого внимания — слишком многим нужно помочь срочно. С наступлением сумерек я предлагаю идти домой, но Мэй не решается бросить Томми.
— Мы же всю жизнь его знали. Что скажет мама, если мы его здесь бросим? А его мать… — Она дрожит, но не плачет, ее потрясение слишком глубоко.
Когда за трупами приезжают грузовики для перевозки мебели, мы слышим грохот еще двух взрывов и треск пулеметных очередей. Все мы знаем, что это значит. Недомерки перешли в нападение. Международный сеттльмент они бомбить не будут, но Чапэй, Хункоу, Старый город и прилегающие территории попали под огонь. Люди вокруг кричат и плачут, но мы с Мэй, превозмогая страх, остаемся рядом с телом Томми, пока его не кладут на носилки и не погружают в одну из машин.
— Я хочу домой, — говорит Мэй, как только грузовик трогается с места. — Мама с папой волнуются. И я не хочу быть на улице, если генералиссимус выведет в воздух новые самолеты.
Она права. Наши воздушные силы уже доказали свою несостоятельность, и если они снова поднимутся в воздух, на улицах будет небезопасно. Все в пыли и крови, мы бредем домой. Люди шарахаются от нас, как будто мы несем с собой смерть. Я знаю, что мама придет в ужас, когда увидит нас, но я нуждаюсь в ее беспокойстве, в ее слезах и гневе за то, что мы подвергли себя такой опасности.
