Снимок на обложке отчетливее других врезался мне в память. Молодая красивая брюнетка лежала на кровати, прикрытая простыней. Тело ее выгнулось в сторону, изо рта вываливался язык. Он казался неестественно толстым и длинным, от чего поза девушки становилась уж совсем непристойной. На миг мне почудилось, что в глазах ее пляшут злые искры. Фотограф тщательно вылепил светом округлости грудей и плеч, проступавшие под простыней. Я смотрел на снимок, не в силах понять, какие чувства поднимаются в моей душе.
— Ее звали Августина, — пояснил Билл. — Вайолет ею особенно заинтересовалась. Ее без конца фотографировали, прямо истерический секс-символ какой-то. У нее, по-моему, еще дальтонизм был. Кстати, это отмечалось у многих пациенток. Они способны были различать цвета только под гипнозом. Нет, каково, а? Королева истерии на заре фотографии видит мир черно-белым! Скажи, класс!
Вайолет было тогда всего двадцать семь, и она, забыв про все на свете, лихорадочно писала свою диссертацию о давно ушедших в мир иной несчастных, которых недуг заставлял биться в припадках, принимать непристойные позы, мучиться галлюцинациями, страдать от паралича конечностей, нестерпимого зуда и стигматов. Вайолет называла их не иначе как "бедненькие мои истерички". Она любовно звала их по именам, словно они виделись во время вчерашнего обхода, словно речь шла если не о друзьях, то уж по крайней мере о добрых знакомых. В отличие от многих интеллектуалов, Вайолет не ведала грани между умственным началом и физическим. Ее мысли, казалось, пронизывали все ее существо, превращая мышление в чувственный акт. Во всяком ее движении сквозили тепло и истома, неспешное упоение собственным телом. Каждую минуту жизни Вайолет стремилась устроиться поуютнее. Она сворачивалась клубочком в кресле, усаживалась так, чтобы рукам, плечам и шее было хорошо, укладывала ногу на ногу или свободно свешивала ее с края дивана. Она часто вздыхала, глубоко, полной грудью, прикусывала нижнюю губу, когда думала о чем-то. Иногда в процессе разговора мягко поглаживала себя по руке, а когда слушала, легонько трогала пальцем губы. Часто во время наших бесед Вайолет вдруг бережно дотрагивалась до моей руки. К Эрике она испытывала безудержную нежность, то гладила ее по голове, то мягко обнимала за плечи.
По сравнению с Люсиль мою жену можно было назвать раскованной и открытой. Но рядом с Вайолет она выглядела замкнутой и даже настороженной, не знаю, что тому виной, нервы или какая-то зажатость. Тем не менее Эрика и Вайолет понравились друг другу раз и навсегда. Искусительница Вайолет завораживала мою жену рассказами о женском бунтарстве — всеми этими историями про девиц и дам, совершавших дерзкие побеги от докторов в лечебницах, от мужей, отцов или хозяев. Они остригали косы и выдавали себя за мужчин. Они перелезали через стены, выпрыгивали из окон, скакали по крышам. Они пробирались на борт корабля и выходили в открытое море. Но еще больше Эрике нравились истории с зоологическим уклоном. С расширенными от восторга глазами она слушала об эпидемии мяуканья в одной французской монастырской школе, где каждый день, в один и тот же час, все воспитанницы становились на четвереньки и принимались мяукать по нескольку часов кряду, пока всю округу не начинало лихорадить от шума. А был еще случай в 1855 году, когда все жительницы французского городка Жослен как по команде заливались лаем, и ничто не могло их остановить.
Кроме того, Вайолет рассказывала Эрике и о своей личной жизни; правда, об этом я ничего не должен был знать и мог только догадываться по каким-то намекам. Но мне и так было ясно, что значительную часть юности наша новая знакомая провела в разнообразных постелях, причем далеко не всегда с мужчинами. Для Эрики, которая за свои тридцать девять лет спала всего с тремя, богатый любовный опыт Вайолет был не просто собранием амурных похождений. Она видела в нем проявление завидной смелости и свободы. Эрика, в свою очередь, стала для Вайолет воплощением женского интеллекта, хотя это словосочетание всегда было принято считать оксюмороном. Эрика обладала одним очень важным качеством, которого Вайолет была напрочь лишена. Я говорю о пытливости ума, об упорном стремлении бередить, будоражить мысль, пока она не даст желаемых всходов. Вайолет частенько приходила в наш дом с каким-нибудь вопросом, чаще всего по немецкой философии — Гегель, Гуссерль, Хайдеггер и иже с ними. Тут она превращалась в студентку, а Эрика — в профессора. Вайолет устраивалась на диване, вперяла взгляд в педагога и, пока шла лекция, то жмурилась, то хмурилась, то теребила себя за волосы, словно все это помогало ей постичь извилистые тайны бытия.
Честно говоря, я сомневаюсь, что мы с Эрикой привязались бы к Вайолет столь быстро, не будь в ее жизни Билла. Дело даже не в том, что мы дружили и заранее хорошо относились к его избраннице. Нам они, прежде всего, нравились как пара. До чего же они были прекрасны, эти двое, тогда, на рассвете своей любви! У меня по сей день стоят перед глазами их тела: пальцы Вайолет, запутавшиеся в волосах Билла, ее рука у него на бедре, губы Билла, которые легонько касаются ее уха. Всякий раз, когда я видел их вместе, мне казалось, что они либо только что вылезли из постели, либо вот-вот там окажутся. Они не могли оторваться друт от друга. Ослепленные любовью люди часто кажутся смешными со стороны, и их друзья, у которых этот период давно позади, испытывают острейшую неловкость, очутившись в атмосфере непрестанного воркования, объятий и поцелуев. Но меня Билл и Вайолет не смущали ничуть. Их страсть била в глаза, но они играли в благоразумие и пытались сдерживать себя, когда либо я, либо Эрика были рядом. Сейчас мне кажется, что именно это носившееся в воздухе электричество и было мне милее всего. Между ними все время вибрировала натянутая до предела струна, которая еще миг — и не выдержит.
Вайолет родилась на ферме в штате Миннесота, неподалеку от городка Дундас с населением общей численностью в 623 человека. Я мало что знал об этом уголке Среднего Запада с его заросшими люцерной пастбищами, голштинскими коровами и флегматичными жителями со звучными именами — Гарольд Лундберга, Глэдис Грбек или Леви Мункимайера. Все мои представления о ровных просторах под бескрайним небом почерпнуты по большей части из книг и кинофильмов. Вайолет окончила среднюю школу в соседнем городке, кажется в Нортфилде, потом училась там же в Колледже Святого Олафа, пока не сбежала в Нью — Йорк и не поступила в Нью-Йоркский университет. Ее предки по отцовской и материнской линии были выходцами из Норвегии, проехавшими полстраны, чтобы вгрызться в землю наперекор непогоде. Эти фермерские корни в Вайолет были на диво сильны. И дело тут не в растянутых гласных, характерных для местного выговора, да иногда проскакивавших в разговорах электродоилках и торбах с кормом, а в серьезности и в масштабе личности Вайолет. Ее обаяние было обаянием первозданности. Всякий раз, когда мы беседовали, я не мог отделаться от ощущения, что этот ум вскормили бескрайние просторы, где разговоры редкость, а молчание — золото.
Однажды июльским вечером мы с ней оказались в мастерской наедине. Эрика отправилась домой, на Грин — стрит, прихватив с собой Мэта с Марком и первую главу диссертации Вайолет, которую пообещала вечером посмотреть. Билла тоже не было. Ему нужно было съездить в художественный салон за красками. Вайолет сидела по-турецки на полу перед окном. Отблески света вспыхивали в ее каштановых кудрях. Она рассказывала мне историю Августины, которая незаметно перешла в историю ее собственной жизни. В Париже она рылась в архивах лечебницы Сальпетриер и на основе всех этих карточек, историй болезни, журналов наблюдений пыталась проследить, пусть фрагментарно, жизненный путь отдельных пациенток.
