Речь здесь, читатель, шла о фонтане Мольера, который так желал увидеть Михаил Булгаков и чья мечта не сбылась. Сколько горечи не только в прощальном привете, но и в упоминании бронзовых бантов на башмаках! Булгаковский Мольер — плод воображения: ничего похожего на то, что мы знаем из потрепанных и пропыленных фолиантов. Но какой вымысел! Какая фантазия!
Константин Петрович втиснул старый том на место. Он повернулся и сделал несколько шагов к столу, еще вчера заваленному бумагами и газетами. Сегодня там лежал в одиночестве лишь конверт с высочайшим рескриптом. Он отодвинул холодеющими пальцами глянцевитый, с острыми углами квадрат и подумал, что если бы не его возраст, то Витте не сумел бы так быстро добиться победы. Да, возраст сыграл с Константином Петровичем дурную шутку. Противники всегда брали над ним верх благодаря физическому превосходству. Он поздно начал движение к цели, которую время отодвигало все дальше и дальше. Константин Петрович открыл толстый скрипучий конверт и вынул высочайший рескрипт. Он увидел вдруг лицо императора Николая II, который четко и ясно диктовал секретарю Петрову официальный, не затрагивающий душу текст. Похожий текст, обращенный к другим, никогда не вызывал у Константина Петровича никаких особых мыслей. Но сейчас тоскливое чувство обиды охватило его. Слова императора казались чужими, слишком резкими и отстраненными. Неужели Витте пришлось выпрашивать их у государя? Что же он, Победоносцев, заслужил у России? Он открыл конверт, и в глаза бросилось: «Состоя в течение четверти века ближайшим сотрудником в Бозе почивших Деда и Родителя моих и моим по делам духовного ведомства православного исповедания, Вы своими совершенно выдающимися способностями и беззаветною преданностью престолу снискали искреннее мое уважение…»
Нет, хватит на сегодня литературного чтения! Он спрятал рескрипт в скрипящее, новенькое, пахнущее канцелярским клеем нутро. Точно такой конверт из дворцового ведомства Балмашов подал Сипягину, и точно такие два конверта преступная рука заготовила на его имя. Государь и Витте поступили с ним круто. Только что не вогнали в тело пулю, как намеревались Григорьев и Лаговский. Константин Петрович покинул кабинет и поднялся на второй этаж, во внутренние покои — к Екатерине Александровне. Сейчас он нуждался в ней острее, чем прежде. Он намеревался объяснить жене всю подлость его падения интригами Витте, всю некомпетентность графа в делах церковного управления, всю злонамеренность обсуждения надуманной проблемы веротерпимости и оскорбительность прочих обвинений — в отсталости и рутинности религиозной политики, нежелании благотворных перемен и, наконец, в отсутствии авторитета и его, и церкви среди широких масс населения.
Оборотни
Если бы здоровье позволило, уехали бы в родную Москву, в милое теплое родительское гнездо в Хлебном переулке. Пожил бы там с Екатериной Александровной, погостил бы в Лавре, вытеснив холодный и мерзкий Петербург с его сплетнями, злобой, завистью и кровью. Упрекают, что, мол, не послал к Зимнему 9 января митрополита Антония. Глупо думать, что митрополит сумел бы остудить негодяя Григория Гапона и его эсеровскую уголовную гвардию. Упрямый и хитрый украинец — современный Мазепа — обманул полицию, обманул Зубатова и обманул бы митрополита. Гапон — оборотень, скользкий, гибкий перевертыш — подобных в русской истории пруд пруди. Он плохо кончит, убьют свои же соратники, убьют, когда поймут, что с него нечего взять и от него нечего ждать. Городской плебс способны смирить лишь сила и вера. Город не в состоянии перевалить прихлынувшую крестьянскую волну. События в Петербурге ничем не отличались от рабочих волнений в Париже и Лондоне. Англичане справились раньше, чем французы. При чем здесь митрополит? Крест и увещевания оказались бессильными на Сенатской площади, не принесли бы они желаемого результата и сейчас. Возбужденный Гапоном народ, воспользовавшись вмешательством митрополита, приблизился бы к Зимнему и ворвался в царские покои. Те, кто ставят ему в вину невмешательство Святейшего синода, заклеймили бы и обер-прокурора, и Саблера, если бы Зимний подвергся разгрому. Где должна действовать полиция, нет места митрополиту, тем паче что мятежники имели собственного «митрополита», и, как им казалось, лучшего. Вот здесь сердцевина явления, чего совершенно не понимают ни император, ни Витте, ни демагогическая группка иерархов, которые шушукаются по углам, поддерживая митрополита Антония и царских министров. Они-то и начали отвратительную возню вокруг церкви, надеясь устранить неподатливого обер-прокурора и показать невеждам, что путь к обновлению — сиречь к разрушению — открыт. Утверждают, что он собственной упрямой политикой подготовил революционную вспышку. Журналисты разглагольствуют, подливают масла в огонь, ругают на чем свет стоит александровское время, кричат на всех углах, что именно Победоносцев главный камень преткновения. Константин Петрович не сомневался ни на минуту, что лет через десять на Руси негде будет помолиться Богу — храмы превратятся в развалины, а священников перебьют, как куропаток, и те, кто сегодня с пеной у рта требует перемен, завтра навечно сомкнут уста. Он знал, как злобствуют у него за спиной, знал, что пишут в жалких и хамоватых газетах. Газеты погубят Россию. Однажды он сказал Половцову, который, казалось, как историк должен был понять мысль, терзающую его не одно десятилетие:
— Несчастье нашей страны в том, что при покойном императоре Александре Николаевиче народ вместе со свободой получил газету, а не книгу. Она должна предшествовать газете, а не наоборот. Нельзя отвергать европейский опыт. Только религия и культура могут победить дьявола. А книга — дело медленное, неспешное.
И тут же Константин Петрович попросил у Половцова приличную сумму на содержание сельских библиотек. Половцов удвоил цифру. Он всегда удваивал пожертвования.
— Спасибо тебе, Александр Александрович. Щедрее человека на Руси я не встречал.
Половцов — однокашник Константина Петровича, и они давно на «ты». А теперь Половцов среди первейших недругов, в глаза Витте заглядывает да на отсутствие средств жалуется. Он тоже оборотень — хуже Талона. С реформами спешит, в них видит спасение от бунтов и мятежей. Пришпилили Победоносцева к революции, настаивая на дикой идее, что происхождением своим разразившаяся кровавая буря никому так не обязана, как ему и его личной политике в царствование императора Александра Александровича.
При пламени свечи
Он открыл дверь в уютный кабинет жены и у видел, что она сидит за книгой. Но читала ли Екатерина Александровна? Свет рисовал тонкий профиль, а волосы делал более темными, чем они были от природы. «Уехать бы в Москву», — с тоской подумал Константин Петрович. Ему казалось, что там тише, спокойней, теплее. Родовое гнездо в Хлебном манило и обещало забвение. Он понимал, что выехать из Петербурга не позволят, могут расправиться и по пути, да и удобств привычных в старой столице уже нет. В Лавре, что ли, укрыться? И в Лавре сыщут, чего доброго устроят манифестацию. Он молча смотрел на Екатерину Александровну, мучительно припоминая название ранней повести старшей сестры Варвары, опубликованной в 1830 году, когда ему не исполнилось еще и трех лет. Он опустился в кресло рядом с женой и снова вгляделся в тонкий, единым штрихом обведенный профиль. Наконец в сознании всплыла книжная страница: рассуждения Варвары назывались «Верность дружбы, нежность любви». В Хлебном литература и история — российская словесность и российская история — находились на первом месте, но на первейшем держали назидательные сочинения. Книги толпились на полках, лежали стопками, и обложки их сияли драгоценным янтарным цветом в неверных бликах, отбрасываемых канделябрами.
