— А ты сам-то кто таков? — пришел старшему товарищу на выручку молодой. — Почем мне знать, что не разбойник беглый?
Олешек откашлялся. Пробежал пальцами по струнам. Звучно провозгласил:
— Я шпильман, сиречь странствующий музыкант и поэт, Олешек из Мариенберга по прозванию Острый Язык. Хочешь, спою про тебя песню?
— Очень надо! — перекосился молодой, но тут же взялся за свое. — Чем докажешь, что шпильман?
— Мне, в отличие от пана рыцаря, за которого я, кстати, ручаюсь, гораздо проще доказать свою правоту.
— Это еще… — Получив от старшего локтем под ребра, молодой стражник запнулся и притих.
— Почему, хочешь ты спросить? — Музыкант взял подряд три сложных аккорда. Годимир заметил про себя, что не сумел бы так лихо выкрутить пальцы даже за поцелуй Марлены из Стрешина. — Да потому, что пану рыцарю, отстаивая свои права, нужно накостылять вам по шее, чтоб вы прочувствовали разницу между благородным воином, посвятившим искусству сражения всю свою жизнь, и вами, вчера еще телят пасшими с хворостинкой и без штанов. А мне же достаточно просто исполнить балладу или канцону. Ясно?
— Что-то ты говорливый чересчур. — Седоусый покрепче перехватил древко алебарды, поглядывая на рыцаря с подозрением — а ну как и вправду примется тузить их ни за что, ни про что?
— Погоди, Олешек, — Годимир решил брать переговоры в свои руки, а то как бы языкатый шпильман и впрямь не довел простую беседу до потасовки. С него станется… Когда начинает язвить, обо всем забывает. И об осторожности в первую очередь. — Я и вправду рыцарь. В двенадцатом поколении. Род веду из-под Быткова. Что до нынешнего бедственного моего положения, то смею тебя уверить, любезный, я его поправлю. И очень скоро.
— Да? — недоверчиво приподнял бровь стражник. — В шестом поколении… Вон, видел, как настоящие… это… благородные паны приезжают? Со слугами, оруженосцами и шатром… А не на телеге… Да, чья телега-то? Где хозяин?
— Хозяин этой телеги — горшечник Пархим из Колбчи, — пояснил Годимир, догадываясь, что как бы то ни было, а стражу он, кажется, убедил в своем рыцарском происхождении. А может, не он, а Олешек с цистрой?
— И где же он? — Складка между бровями седоусого разгладилась. — Пархима я знаю… это… Часто ездит тута… То туды, то сюды…
— Да живот у него прихватило, — пожал плечами шпильман. — Видал бы ты, как он в кусты бежал!
— Да? Вона как! Ладно… Вернется, скажешь, Чэсь из Островца… это… кланялся. Если пивом запасся, пускай приходит… это…
— Передам, отчего же не передать, — кивнул Годимир и собрался присесть снова к костру. Тем более, что вода в котелке бурлила ключом. Самое время посолить и крупу всыпать. Но стражники не уходили. — Что вам еще, любезные? — Рыцарь поднял голову.
Чэсь откашлялся и переступил с ноги на ногу:
— Тут… это… пан рыцарь, король днем проезжал…
— Ну, и что? — Олешек старательно изображал равнодушие, но Годимиру показалось, что голос его товарища предательски дрогнул.
— Да то… Какая-то сволочь разбойника Яроша освободила.
— Да ты что? — Шпильман поцокал языком. — Это ж надо!
— Так это… Его величество приказал все телеги и… это… всех проезжих проверять.
— Надеюсь, Чэсь из Островца, ты Яроша в лицо знаешь? — Годимир вновь выпрямился. — Или скажешь, что я на него похож?
— Нет, пан рыцарь, — замотал головой стражник. — Ярош постарше будет. И волос темнее. И борода у него… это… по грудь, а у пана рыцаря — усы токмо. И шрам у Яроша вот тут, — он показал ногтем, где именно у разбойника проходит шрам. Точно. На щеке.
Шпильман с рыцарем переглянулись.
— Что, видали его, никак? — не укрылся их обмен взглядами от седоусого.
— Ну, так это тот, что в колодках был? Около тракта. Версты три от корчмы Яся? — как можно более простодушно проговорил Годимир.
— Точно… это… он самый.
— Опасный, говорят, человек… — поддержал разговор Олешек. — Но, хвала Господу, его и всю хэвру его схватили?
Чэсь глянул на него, как на умалишенного:
— Что ты морозишь… это… шпильман? Какую хэвру?
— Ну, так нам Пархим рассказал, — заметил Годимир. — Что он нам поведал, то мы и знаем. Сами-то люди приезжие.
Настал черед переглядываться стражникам. Молодой выразительно постучал себя кулаком по лбу. Старший пожал плечами.
— Чтой-то у Пархима не токмо с кишками, но еще и с башкой сталось… — проговорил он. — Отродясь… это… у Яроша хэвры не было. Так. Когда один помощник, когда два… Это Сыдор из-за речки любит в толпе покрасоваться. А Яроша сонного взяли, пьяного в дымину. Нашлась добрая душа… — Чэсь сплюнул, вполне однозначно показывая свое личное отношение к этой «доброй душе». И вдруг зарычал на слушающего с раскрытым ртом помощника. — Что вылупился, Карпуха?! Лезь, на возу погляди! Или своего ума нетути?
Белобрысый Карпуха аж дернулся с перепугу и полез на воз.
— Так что мы поглядим… это, — развел руками Чэсь. — Думаю, Пархим не обидится.
— Да гляди сколько надо, — Годимир кивнул. — Или мы не понимаем, что такое порядок?
Младший стражник перекинул алебарду в левую руку, схватился правой за бортик телеги. Запрыгнул.
— Горшки не побей, а то Пархим ругаться будет! — весело крикнул ему Олешек.
— Не боись, я тихонько, — отвечал Карпуха.
— А что, Чэсь, Сыдор из Гражды и вправду такой благородный разбойник, как нам твой приятель Пархим рассказывал? — обратился шпильман к оставшемуся стражнику.
— Что? Он чего… это… охренел? Ну, я, ешкин кот, с ним поговорю поутру! Он у меня еще раз все кусты обгадит! — возмутился заречанин. — Да Сыдор кровосос, каких поискать. Сирота подвернется — сироту ограбит, вдова — так вдову. Что он напел вам? Ума не приложу…
— А он нам то же самое про Яроша говорил, а про Сыдора предлагал Олешеку песню написать, — улыбнулся Годимир.
— Нет, это… Он точно Пархим, горшечник из Колбчи? Может, другой какой Пархим?
— Нет, ну сам так сказал, — рыцарь развел руками. — Откуда ж мне знать? Из Колбчи, не из Колбчи… Не могу ж я всех горшечников тутошних в лицо знать?
— Да нет… — рассуждал сам с собой Чэсь. — Телега Пархима, и конь его вроде тоже… Он не пьяный был?
— Нет…
— Эй, дядько Чэсь! — крикнул Карпуха с телеги. — Чисто все. Горшки да миски… Ну, соломой переложены…
— Ты в солому-то потыкай! Токмо легче, легче, не побей…
— Ага!
Послышалось шуршание. Это Карпуха проверял остряком алебарды между горшками — не затаился ли Ярош в горшке, не скрылся ли под миской? Потом раздался глухой треск и испуганный возглас светловолосого стражника.
— Что? Побил-таки? — сурово выкрикнул старший.
