Таня Литвинова, Татьяна Кировна Литвинова, когда-то училась с оперативником в одной школе, в одном классе.
— Ну ладно, розовая леди, — доел бутерброд Слава. — Не суй мне в уши рощи соловьиные, а лучше будь другом и найди мне Любу какую-нибудь покрасивее, понаглее, помоложе и слегка, месяца на три, подбеременную. Срочно надо!
— Секунду, — прервала его журналистка, и Слава слышал, как она крикнула кому-то в редакции: — Любочка, иди сюда! Слава… — позвала она Славу. — Восемнадцать лет, Люба, красавица и вообще мулатка.
— Неужто Нефертити? — Слава хорошо знал единственную в городе чернокожую красавицу Любу Кракол. — Она разве беременная?
— Фи, — хмыкнула розовая леди. — Беременность я беру на себя. Ну как, согласен взять в невесты нигерийку по женской линии?
— Да! — восторженно согласился Слава. — То, что надо. Значит, так, раба репортажа, сотвори ее и оформи. Пусть выглядит яркой, морально неустойчивой чернокожей красавицей и месяца на два-три припухшей в области живота. Мне надо папе с мамой завтра представить невесту так, чтобы они стали напрягать все силы для аннулирования этого союза.
— Понятно. — Было слышно, как на том конце провода щелкнули зажигалкой. — Все будет тип-топ. Жених, куда тебе доставить Любочку?
— Давай завтра в двенадцать дня в «Шоколаднице» встретимся?
— Давай, — подражая интонации Лолы Кисс из фильма «Слишком гибкое танго для юной Доминико», приняла предложение журналистка. — Я ее одену в мини-юбку. Как у твоих родителей с нервами и сердцем?
— Лучше в миди, — принял компромиссное решение Слава и спросил: — Ты, я слышал, зуб на Рокецкого имеешь?
— О да! — На этот раз талантливая одноклассница Славы Савоева изобразила интонацию Кристины Флойд из фильма «Стервы пера». — Он меня по пьяни изнасиловал на вечеринке у Дыховичного.
— Не ври, Танька, — оборвал ее Слава. — Скорее наоборот, но все равно прими информацию. Его два дня назад в центре города проститутка Мокшина обокрала. Сейчас Мокшина в розыске, но не за кражу. Ее саму вместе со студенткой Воскобойниковой и девицей Глебовой украли, в смысле они все исчезли в неизвестном направлении. Можешь какую-нибудь сенсацию выдумать в качестве мести. До завтра, одним словом.
— Угу, — воспроизвела журналистка, как ей казалось, интонацию филина, — до завтра.
3
Начало следующего дня явилось словно незыблемая, освященная тысячелетиями истина: «И будет Судный день». Нет, сам день начался хорошо. Утром Славу разбудил телефонным звонком отец, сын жил отдельно от родителей в однокомнатной квартире, и сказал:
— Бери «вольво», если хочешь, покажи Любочке, что у тебя серьезные намерения и родители не бедные.
— Папа, — растрогался Слава, разглядывая цифры электронных часов стоящего на столике транзистора «Сименс». Было 5:10 утра. — Спасибо за подарок.
— Да не за что, сынок, — успокоил его Иван Максимович, страдающий жаворонкизмом. Его день всегда начинался в пять часов утра зимой и в четыре в теплое время года. — Не такой уж я строгий, чтобы не дать родному сыну до вечера машину. Кстати, не забудь ее вечером вымыть и заправить, перед тем как в гараж ставить. Ты давно проснулся?
— Да нет. — Слава пошевелил большим пальцем ноги, торчащей из-под одеяла. — Я еще сплю, батя. Дай-ка трубочку матери, мне поговорить с ней охота.
— Раз спишь, так и спи спокойно, — почему-то перешел на шепот Иван Максимович. — Взгляни лучше на часы, в такую рань только такие, как ты, остолопы не спят. Ладно, — неожиданно сменил тему разговора Иван Максимович, — ждем вас с Любочкой к часу дня, мама на сегодня все дела отменила.
«Люба, — подумал Слава, положив трубку. — Будет вам не просто Люба, а всем Любам Люба, целое Любище».
Слава попытался заснуть, но скоро понял, что это невозможно. Одуванчиково-золотистая нежность солнца уже прильнула ко всем окнам однокомнатной квартиры. Слава Савоев вскочил с постели, нажал кнопку транзистора и, взяв в руки гантели, начал делать зарядку. Он вышел из растяжки и привязал резиновым жгутом гантели к ногам. В этот момент — Слава уже поднял одну ногу вверх — резиновый жгут, удерживающий гантели, развязался, и через секунду, успев отклонить голову от одной гантели, а вторую сильно откинуть рукой назад, он услышал звон разбиваемого отброшенной гантелей оконного стекла и после небольшой паузы гневный взрыв возмущения с улицы. «Судный день» Славы Савоева наконец-то обозначился.
4
Иван Максимович, терзаемый жаждой дедовства, вышел во двор и всей грудью вдохнул утренний воздух. Вместе с ним он вдохнул и дым пожара, разрастающегося где-то совсем рядом. Внимательно вглядевшись в сторону столба дыма, участковый понял, что ему пора приступать к своим обязанностям. Горел расположенный в четырех домах от дома Ивана Максимовича особняк Синявского Захара Георгиевича, умудрившегося в черте города жить натуральным хозяйством чуть ли не в промышленных объемах. У него был большой кирпичный дом, во дворе расположились голубятня, птичник, небольшой, на десять поросят, свинарник. Путем склок, стычек и добродушно-изощренной наглости он отвоевал у соседей справа, слева и позади участка по пять метров земли и присоединил их к своим шести парадоксально-дачным соткам почти в центре города, в двадцати метрах от троллейбусной остановки и в сотне метров от отрицающей натуральное хозяйство многоэтажности. Таганрог, как и Рио-де-Жанейро, город контрастов. В нем можно увидеть все, включая море и белый теплоход, можно нос к носу столкнуться с рафинированным, иронично-умным интеллектуалом высшего класса и тут же, буквально в двух шагах от него, схлопотать по физиономии от какого-нибудь недовольного твоим существованием на земле жлоба. Впрочем, в Москве по физиономии можно получить, даже не отходя от интеллектуала, то есть «чисто конкретно» от него лично. Если Москва смогла сконцентрировать в себе ВСЕ, то Таганрог воплотил в себе оставшееся за кадром ВСЕГО. И вот теперь натуральное хозяйство Синявского Захара Георгиевича полыхало со всей силой и со всех четырех сторон. В огне, пожирающем имущество Захара Георгиевича, отсутствовала стихийность начала, зато угадывалась «дружеская» рука со спичкой. Иван Максимович, прибывший к месту пожара за пять минут до приезда пожарной службы, сразу же предположил, что рука, вернее, руки со спичками вполне могли принадлежать Вениамину Смехову, сыну соседа Синявского слева, по кличке Юморист, и Александру Ковтуну, сыну соседа справа, по кличке Колесо. Но он пока не афишировал свои подозрения и подошел с молчаливым сочувствием к застывшему в столбообразной неподвижности Синявскому.
— Все, ты понимаешь, Максимыч, — устало обвел рукой Захар Георгиевич горящее пространство своей собственности, — все медным тазом накрылось.
— Ну что поделаешь, Синявский, не хлебом единым жив человек. Новый дом построишь, Захар, еще лучше этого.
— Крышу три дня назад заменил на новую, — не слушал участкового озаренный всполохами пожара Синявский. — Черепицей стокгольмской покрыл.
