— Ты знаешь, Джордж так и не зашел ее навестить после первого дня.
— Джордж — демоническая личность, вроде Алекс, — сказал Брайан, — Он решит, что это очень стильно — не приходить, а против стиля не попрешь.
— Ты все время намекаешь, что он глуп.
— Он пошл, страшно вульгарен, вроде Яго.
— Вроде… ну ты скажешь! Но в Алекс нет ничего демонического, она стала намного тише, просто затворница, я даже беспокоюсь за нее.
— Как ты любишь беспокоиться за всех подряд. Алекс просто не хочет видеть, как одряхлели ее знакомые. Она себя видит жрицей, все играет femme fatale[17]и воображает, что мужчины в нее страстно влюбляются.
— Надо полагать, они и влюблялись. Ведь Робин Осмор был от нее без ума?
— Толпами. Но то было сто лет назад. И это не Робин Осмор был от нее без ума, а его отец. Ты понимаешь, какая она старая?
— Она не выглядит на свои годы.
— Мне страшно хочется увидеть то время, когда Алекс превратится в бедную старушку, жалкую, выжившую из ума, нуждающуюся в присмотре, но я не дождусь.
— Когда дождешься, тебе это совсем не понравится.
— Я буду прыгать от радости.
— Не будешь. Ты ею гордишься, вы все ею гордитесь. В ней есть что-то от гувернантки, что-то от grande dame[18], и это стержень, опора для вас всех.
— Ну ладно, это дело тонкое и очень личное. Только не жди, чтобы я ее любил.
— Ты должен поговорить с ней про Джорджа, у меня ничего не выйдет. Я правда думаю: нам надо взять на себя какую-то коллективную ответственность за Джорджа.
— Женщины вечно пытаются исправлять мужчин, спасают их от самих себя, или помогают им найти самих себя, или еще что-нибудь такое.
— Я сказала: коллективную ответственность…
— Джорджа нужно лечить электрошоком, удалить ему часть мозга.
— Я не представляю, как он живет с самим собой.
— Стелле надо бы его отправить в Японию. Там ему будет хорошо, там одни сплошные Джорджи.
— Он, должно быть, живет как в аду.
— Джордж? В аду? Ничуточки. Он считает, что это мы виноваты.
— Ну, мы отчасти виноваты, потому что говорим о нем плохо, мы обратились против него, бросили его.
— Я говорю, он винит нас, весь мир, всё, кроме самого себя. У него хронически больное тщеславие, вселенская злоба, зависть космических масштабов. Он всегда вел себя так, словно его злостно обманули, недодали, украли что-то.
— Надо полагать, он чувствует себя виноватым.
— Это не вина, а стыд — потеря лица. Наверняка он больше переживает из-за того, что у него отобрали права, чем из-за того, что чуть не убил свою жену. Все злое, плохое в себе он немедленно приписывает своим врагам, окружающим. Он уже потерял всякую связь с реальностью.
— Он не уверен в себе.
— Надо полагать, Гитлер тоже был не уверен в себе!
— Ты безумно преувеличиваешь. Все говорят, Джордж буен и опасен, но мы же не знаем обстоятельств, это все с чужих слов. Я думаю, его не любят, потому что он необычный человек, а это пугает. Люди его боятся, потому что он невежлив!
— Он, конечно, не утруждает себя тонкостями этикета, но это лишь симптом. Джордж всех ненавидит. Глядя на него, начинаешь понимать, что за люди террористы.
— Неужели тебе его не жалко? Ты думаешь, он хоть на день, хоть на миг может забыть Руфуса?
— Потеря сына — потеря лица.
— Как ты можешь…
— Наверняка он сам спихнул его с лестницы в приступе гнева, а потом убедил себя, что это Стелла во всем виновата.
— Брайан, не говори так. Другие говорят, я знаю, но ты-то, пожалуйста…
— Ну прости меня, ты права, не плачь, ради бога, чего ты плачешь?
У Габриель вечно были глаза на мокром месте. Вот и сейчас она чуть не разрыдалась. Ее счастье невероятно омрачали все эти страхи, воображаемые потери, страшные, безумные картины. Если бы Руфус остался в живых, он был бы ровесником Адаму. У нее появилась фантазия, что Джордж убьет Зеда. Потом — что он убьет Адама.
Брайан не знал, о чем она думает (конечно же, она не делилась с ним такими безумными фантазиями), но примерно представлял. Он погладил ее по руке, мокрой от слез.
— Ну ладно, ладно. Дело не в Руфусе, ты же знаешь. Джордж и в детстве был чудовищем.
— Ты тоже, я знаю.
— Он с таким удовольствием топил котят.
— Не рассказывай!
— Ну, их все равно надо было утопить. Нечего об этом плакать.
— Я все-таки думаю, что Розанов может ему помочь, — сказала Габриель, осушив слезы, — Ты ведь на самом деле не думаешь то, что ты про него сказал отцу Бернарду?
— Нет, конечно. Это я только твоему жуткому дружку так сказал!
— Я думаю, он совсем не из-за Джорджа приходил, а из-за Розанова.
— Это, конечно, большая разница.
— Джордж уважает Розанова, он его послушает. Ведь он тогда аж в Америку поехал, чтобы с ним повидаться.
— Не знаю, что у них там получилось, — сказал Брайан, — но они не очень-то плодотворно повидались. Может, Джордж когда-то и восхищался Розановым, но теперь, я думаю, он за него и ломаного гроша не даст. Беда Джорджа в том, что ему все сходит с рук. Он популярен, потому что людям нравятся злодеи. Гитлер, Наполеон, Сталин. Кто самый любимый король в Англии? Генрих Восьмой. Если бы Джордж попал в действительно серьезный переплет, может, это прочистило бы ему мозги. Или если бы все сговорились против него и действительно что-нибудь сделали бы, а не просто тешились пустыми разговорами, вроде «Джорджа пора линчевать!». И его точно линчуют рано или поздно, если он будет продолжать в том же духе. Вот тебе и коллективная ответственность.
— Нет, — сказала Габриель, — нет. — И добавила: — О боже!
Она часто так восклицала. Ее обуяла очередная ужасная фантазия. Джорджу, должно быть, невыносимо глядеть, как подрастает Адам. Чтобы прогнать эти мысли, она глубоко вдохнула, возвращая себе спокойствие и безмятежность. Она понимала, что ее жизнь лишена тревог, но осознавала это нечасто, только в такие спасительные мгновения бегства от действительности. Но в этом неподвижном воздухе был и страх. Она только надеялась, что Адам не читает ее мыслей. Однажды он сказал ей: «Не надо защищать меня от всяческих бед».
Сейчас она сказала:
— Как ты думаешь, когда Адам вырастет, может быть, он станет биологом или ветеринаром? Он так любит животных.
— Вряд ли, — ответил Брайан. — Он не вдается в детали, он никогда не станет рисовать биологический или анатомический препарат. Он любит животных по-другому — это часть чего-то другого, чего-то сентиментального, хотя нет, символического… этакой маленькой, странной религии…
