– Это я мигом, – вскочил Олькша, лихорадочно вспоминая, где в их обильном доме стоит горшок с барсучьим жиром.
– Ну, это вряд ли, – остановила его ворожея: – Если ты за жиром помчался, то это напрасно. Такого добра и у меня достаточно.
И действительно, как только Олькша не заметил, что от больного исходит именно этот, немного тошнотворный запах барсучьего смальца.
– Твоему отцу живой барсук нужен. Точнее барсучиха, да чтобы вместе с детенышами.
Глаза Рыжего Люта округлились от изумления.
– Барсучиху-то зачем? – все же спросил он.
– Хорсу барсучьего молоко надо. Можно, конечно, медвежьего, но барсучьего, пожалуй, легче будет добыть.
Парень осовело кивал кудлатой башкой.
– Тут понимаешь, Ольгерд Хорсович, какая загвоздка выходит, что должно быть то молоко теплым, то бишь не замороженным, а значит его надо прямо в барсучихе нести. Соображаешь?
Олькша соображал с трудом.
– А еще, чтобы после такого разора барсучиха, подруга Живы,[113]Святобору[114]на меня за потраву помета не жалилась, кроме самой мамки надо еще и всех ее кутят из норы сюда, а потом опять в нору отнести. Если будут живы детеныши, барсучиха зимнюю побудку забудет и жаловаться лесному господину не станет. А не убережешь кутят, будет и Хорсу, и тебе дорога в Святоборовы владения заказана.
И ни говоря больше ни слова Лада направилась к дверям.
В дом вползла безнадежная тишина. Разве ж это мыслимо – зимой под снегом отыскать барсучью нору, а в ней не абы кого, а барсучиху да еще с пометом. Проще было бы, наверное, добыть молодильных яблок или другой сказочной снеди.
И все же Олькша поднялся с лавки и натянул стеганую рубаху поверх полотняной. Умила принесла ему отцовские рукавицы. Из того самого медведя, что когда-то от души повалтузил Хорса, да совладать не смог.
Детинушка уже вскидывал на плечо отцовский самострел, когда в дом опять вошла Лада, неся в руках маленькую плошку.
– На, вот, натрись этим, а то обморозишься. Коляда[115]же на дворе, – сказала она, протягивая снадобье.
– А че это? – спросил Олькша, который и сам знал, что Коляда, но в силу упрямства и тугодумия не мог не задать хотя бы один глупый вопрос.
– А незнаючи не будешь натираться? По тебе лучше замерзнуть?
– Не-е-ей, – пробасил парнище: – я и сам думал гусиным жиром натереться, да потом лень стало. Я думал две пары онучей[116]и рукавиц надеть.
– Как барсучью нору в двух рукавицах копать-то будешь? – осведомилась Лада: – А чтобы пузом на снегу лежать – ты два тулупа наденешь, охотничек? Раздевайся, говорю, и весь натрись тем, что я принесла. Это крапивный сок с ядом гадюки на медвежьем сале замешеные. Греть будет точно углей под рубаху напихал. Да не бойся, ты, дурень, это только если гада сама тебя ужалит, то яд ее убить может. А на жиру – он греет.
Олькша нехотя потащил с себя охотничий полушубок.
Скрипнула дверь и в облаке морозного пара явился Волькша.
– Фру[117]Умила, как Хорс Айнович себя чувствует? – спросил он с порога: – Ой, Лада, и ты здесь, – спохватился он, когда его глаза привыкли к полумраку жилища…
– Я пойду с тобой, – решительно заявил Волькша, узнав что происходит в доме больного ягна: – Я знаю дорогу к барсучьему «городу».
– А то я не знаю, – пробасил Олькша, но возражать не стал, а, видя, как приятель расторопно скидывает одежду, чтобы намазаться согревающим снадобьем, тоже начался раздеваться.
– Мешок приготовил? – спросил его Волькша.
– Эт зачем? – захлопал глазами верзила.
– Ну ты даешь, – поразился Годинович. – А барсучиху с барсучатами ты за пазухой понесешь? А лопату хоть приготовил… Нет? Ты, что, рыжий олух, мерзлую землю будешь зубами грызть? Или у тебя слово заветное есть, на которое барсуки к тебе сами из нор полезут?
– Сам ты олух! – ощерился Олькша. От злости он прихватил изрядную пригоршню мази и принялся натирать босые ноги. – Думаешь самый умный, а? Да я тебе сейчас… Вот только в бор отойдем…
– Хватит пищать, цыплята, – цыкнула Лада. – Или сейчас я вам языки пахабные в узлы завяжу, да так на всю жизнь и оставлю. А если в лесу браниться вздумаете, так я и оттуда вас услышу. Поняли?
Ребята, конечно, понимали, что в словах ворожеи больше шутовства, чем настоящей угрозы, но притихли в миг: никогда не знаешь, когда волхова от шуточек перейдет к делу. А играть с ней в игры, все равно, что на не прогорелом кострище спать ложиться, – как ни крутись, все одно опалишься.
Когда ребята, изготовленные к раскапыванию барсучьих нор, вышли из Хорсова дома змеиная мазь уже начала действовать. Лица охотничков раскраснелись, точно они вышли из парной. Так что ледяное дыхание Мороза Перуновича[118]было им даже в радость.
– Ох, и печет же ворожеева мазь, – пожаловался Олькша, погружая меховые обучи в глубокий снег.
– А ты б еще жирнее мазал, так и вообще без обувки мог бы пойти, – подтрунил над ним Волькша, но спохватился, вспомнив Ладино угрозу наслать на них порчу за бранные разговоры, и пояснил: – Я прошлой зимой тоже пожадился, так скакал по снегу точно заяц, пока пекло не прекратилось. А после у меня с пяток кожа сходила, как с ужа по весне.
– Так что ж ты не предупредил, чухонская морда?!
– Так ты ж сам с усам, – ответил Волькша и тут же отскочил в сторону, поскольку приятель собирался огреть его пустым заплечным мешком: – Вот когда у тебя язык в узел завяжется, я за тебя с девками балагурить не буду! – пригрозил он Олькше и к своему вящему удивлению увидел, что угроза подействовала.
– Будем Роопе с собой брать? – морщась от жара в ступнях, спросил верзила.
Роопе – был матерым карельским охотничьим кобелем. В охоте на белок ему не было равных. Он всегда предугадывал, куда зверек скакнет в следующее мгновение, и оказывался с нужной стороны ствола раньше мыси.[119]Так что гонимая его брёхом белка скакала прямо на охотника с самострелом. Кроме дупельного зверья, Роопе был способен в охоте на лис и барсуков, хотя последние как-то порвали в кровь его белоснежную морду и чуть не выцарапали глаз.
