Серафим отпил вина и потер руки.
— В этом самолете с нас денег не возьмут, — довольно объяснил он, — потому что это будет наш самолет. И сделаешь его — ты!
Ошарашенный Василий набрал в грудь воздуха, но выпустил его не сразу, а посидел еще неподвижно с минуту. Наконец, выдохнул и, снова вдохнув, поднял палец.
— Самолетом, — шепотом сказал он, — который построю я.
— Самолетом, — подтвердил Серафим, — который построишь ты.
— В Италию.
— В Италию.
— На «Фиат»?
— На «Фиат».
Василий помолчал, а потом начал говорить, оживляясь все больше.
— Та модель, которую я в юности построил, не сойдет. То была этажерка, и равновесие держала еле-еле. Нас в таком первый порыв ветра на землю собьет. Значит, будем строить самолет тяжелый. Очень тяжелый.
— А из чего? — деловито полюбопытствовал Серафим. — Материал какой возьмем?
Василий подумал и решил:
— Украдем мой трактор.
* * *
Мариан Лупу, спикер парламента Молдавии с неожиданной для такого поста интеллигентной внешностью, с удовольствием разогнул спину и вытер со лба пот.
— Марусь, а принеси мне водицы! — зычно рявкнул он супруге. — Испить водицы чего-то охота!
Жена, фыркнув, ушла за водой к колодцу. Вообще-то, вода на участке была и в скромном трехэтажном доме, подаренном спикеру президентом Ворониным при вступлении Лупу в должность. Вода была и в четырех беседках, установленных по углам обширного участка. Вода на любой вкус. Минеральная газированная, без газа, просто газированная, щелочная, дождевая, талая, роскошная «Перье» и скромная «Гура Кайнарулуй», вода сладкая, и с соком, с сахаром, и просто щербет, наконец, квас и пиво… Но Лупу требовал, чтобы жена непременно приносила ему воды из колодца. Ему нравилось смотреть на ее ладную спину, когда она, напрягая мускулы, крутит колодезный ворот, нравилось, как она, чуть сгибаясь, глядит, высоко ль уж ведро, нравилось, как выхватывает она его из колодца и несет, плеская себе на босые ноги, ему чистой колодезной водицы…
Разве же мог знать советник, что колодец его был наполнен теплой водой, в которой круглосуточно дежурил специально обученный аквалангист. Тот, завидев над поверхностью супругу Лупу, рывком насаживал на цепь вместо старого проржавевшего ведра, которое так любил советник, искусную имитацию — серебряное ведерко с позолотой в виде ржавчины, прикрытое наглухо специальной крышкой. При подъеме на поверхность воды крышка эта спадала, — само собой, в ворот был встроен специальный подъемник, и супруга советника только делала вид, что напрягается, — и Лупу получал специально очищенную в специальной лаборатории воду…
Но Лупу этого не знал и с удовольствием следил, как жена несет ему водицы ведро. Кстати, звали супругу спикера вовсе не Маруськой, но разве имело это значения для главы законодательного органа страны, который желал опроститься и слиться с природой, и чтобы слияние это было в стиле а-ля рюс? Тем более, что это для Лупу было и своеобразной фрондой, — домашнего пользования, так сказать, — в свете ухудшившихся молдо-российских отношений.
— Молдо-российскиe отношения, и в свете молдо-российских отношений… — прошептал Лупу и фыркнул, — что за чушь? Почему дипломаты никогда не пользуются нормальным, человеческим, языком? И вообще, разве есть язык нечеловеческий? Не чисто гипотетически, я имею в виду, конечно, а вполне конкретно, даже несколько эмпирически…
Тут любящий выспренние словесные построения спикер совсем уж запутался и снова наклонился, работать. Мариан Лупу обрабатывал тяпкой картофельные грядки. Это тоже входило в его программу опрощения. И, хоть жена и ругалась, ей все же пришлось уступить несколько метров земли из-под своих цветов, — растил их, конечно, садовник, но она столько души в них вкладывала, бедняжка, что язык не поворачивался назвать цветы не ее, — для картофеля супруга. А тот с упорством, достойным похвалы, поливал эти грядки потом. И искренне радовался тяжелой, непосильной работе крестьянина, в которой только, как сообщала пресс-служба об уик-эндах Лупу, и находит отдохновение истинный сын Молдавии, наш спикер…
Изредка, когда жена оставалась в Кишиневе, Лупу совершал на картофельные грядки набеги. Он специально не поливал растения жидкостью против колорадских жуков, предпочитая собирать полосатых гадин вручную. От этого руки Мариана становились желтыми, как кофта Маяковского, — по творчеству которого Лупу писал свою вторую диссертацию, — а взгляд рассеянным. Набрав полную банку жуков, Лупу впадал будто в транс и шел, очень медленно, за дом, на асфальтовую дорожку. Там он садился на бордюр, вынимал жуков по одному и рубил их небольшим топориком. Сначала редко, потом все чаще, спикер отрубал жуку голову с первого удара и отстранено следил за тем, как еще некоторое время по дорожке смешно ползает обезглавленный полосатый бочонок, тело жука…
— Привет, Юра[4], — механическим голосом говорил он огромному жуку, — Юра Иванович… Как дела? Шмяк! Ой! А что у Юры Ивановича с головой? Отлетела баиньки? А это кто? Сам господин Степанюк[5]собственной персоной… Шмяк! Оп-па, не попали. Спинка разрублена, головушка цела. Израненный, но живой, как учение Маркса, ха-ха-ха. Шмяк! Марк… Здравствуйте, Марк[6]… как дела ваши? Оп-па! Нет, на вас и топора жалко. Поэтому мы еще раз подошвой так… Шмяк! О. Вы только поглядите. Сам Урекяну[7], собственной персоной… Вжик! Пол-туловища нету! Шмяк! Прощай, голова! А вы, сударь, будете Смирнов[8]. Хрясь, хрясь! О!!! Такой жирный… Здоровый… Сам Владимир Николаевич[9]собственной персоной… Вам, персонально, горящая спичка под пузо!
К сумеркам Лупу с сожалением отбрасывал топорик, спички и отмывал дрожащие руки в серебряном тазике, лежащем под южной стеной дома. Металлический месяц молдавской ночи нежно покалывал его в щеку, приняв обличье сухой виноградной лозы, которую давно пора со стены убрать, да руки не доходят. И Лупу приходил в себя. Долго отмывал потом дорожку от желтой внутренности убиенных жуков, тщательно полоскал банку. И к утру, ясный, веселый, посвежевший, возвращался в Кишинев и жил спокойно год. До тех пор, пока не начинало тело его ломить, губы гореть, виски пылать, сердце — бешено стучать, а разум понимать, что пора на дачу, собирать колорадских жуков…
Но то было в прошлом и в будущем. А сейчас он, спикер парламента Мариан Лупу, обрабатывал свои грядки картофеля, да любовался женой, несущей водицы в стальном с ржавчинкой ведерке. Из него водица вкусней всего, знал спикер. Дождался, пока жена дойдет, взял у нее бережно ведро и запрокинул его, — в чашку воду набирать спикер не любил, как и вообще мелочиться, — над собой. И перед тем, как глотнуть, глянул в небо и осторожно сел прямо на грядку, не пролив ни капли воды. Жена удивленно поглядела на него и бросилась в дом, за врачом охраны. Тот позже распространял всяческие слухи, за что его сослали ветеринарным инспектором в провинциальный Кагул, где он благополучно спился. В частности, врач утверждал, что Лупу, перед тем, как уснуть, прошептал:
