Необула начала водить фаллосом туда-сюда, имитируя движения мужчины во время совокупления, свободной же рукой она ласкала чресла своей жертвы. По бедрам Аристофана побежали струйки крови вперемешку с растопленным жиром. Женские и мужские голоса слились в один протяжный стон; гетера стонала от удовольствия. На пике блаженства. Необула вырвала фаллос из зада комедиографа и сунула ему в рот.
— Оближи, или умрешь!
Несчастный Аристофан не мог пошевелиться; желудок его сводили сухие, бесплодные спазмы. Комедиограф чувствовал, что последние силы оставляют его. Гетера перевернула его на спину, забралась верхом и стала раскачиваться все быстрее и быстрее, торопя наслаждение.
В дверях Аристофан столкнулся с Кинезием. Бледный и рассеянный комедиограф старался ступать осторожнее, чтобы приятель не догадался, как пылает и ноет все его нутро.
— Ну как? — Кинезий хлопнул друга по плечу.
— Поразительно. Никогда в жизни не испытывал ничего подобного. — Комедиограф криво усмехнулся. — Моя цыпочка делает все, что я велю.
— И то, чего не велишь, само собой!
В этих словах Аристофану послышалась издевка. Он спросил себя, насколько его друг осведомлен о том, что происходит в тайной комнате. Впрочем, у комедиографа слишком сильно болел зад, чтобы терзаться сомнениями.
В прохладной передней приятели натянули одежду на влажные от своего и чужого пота тела. Рука об руку, слегка пошатываясь, — Кинезий выпил лишнего, а комедиограф чувствовал себя дичью, нанизанной на вертел, — они побрели вверх по улице, шлепая сандалиями по лужам. Луна светила совсем тускло, но оба отлично знали дорогу. Они шагали сквозь темноту, пока не уперлись в стену.
— Пойду я, пожалуй, домой, Кинезий, — проговорил Аристофан. — Что-то я притомился. Еле на ногах держусь. С чего бы? Послушай, дружище, не одолжишь ли ты мне пятьсот драхм?
— Пятьсот драхм! — воскликнул Кинезий в пьяном изумлении.
— Ну ладно, четыреста двадцать пять.
— Во что это ты вляпался, если начал грабить друзей?
— У меня небольшие проблемы. Но я все верну, клянусь Зевсом, вот только закончу новую пьесу!
Кинезий со вздохом достал из кошелька горсть серебряных монет. Ровно сто драхм.
— Когда в следующий раз решишь поискать приключений, лучше отправляйся со мной в кабак.
Аристофан бросился целовать приятелю руки.
— Ты мой самый лучший друг, честное слово! Кинезий недоверчиво покачал головой, и каждый пошел своей дорогой.
ГЛАВА X
Мрачная толпа, ожидавшая корабли В Пирейском порту, состояла в основном из женщин, стариков и негодных к военной службе рабов. Люди сбивались в стайки, свои к своим, и негромко переговаривались, а порой кое-кто принимался громко стенать. Накануне разразилась страшная буря, но теперь море было совершенно спокойно, по воде пробегала лишь легкая рябь. Вечер уже раскинул в небе тонкое покрывало сумерек, когда на горизонте показались силуэты кораблей. Люди на берегу с тревогой вглядывались вдаль, вновь и вновь пытаясь сосчитать паруса. В порт возвращались далеко не все.
К берегу причалили сто двадцать боевых трирем[51]. Двадцать пять кораблей утонули, и суда шли под черными парусами в знак скорби о погибших товарищах. Триремы швартовались в полной тишине. Потом очнувшаяся толпа разразилась плачем и отчаянными воплями. Воины сходили на берег с оружием в руках, не сняв боевых доспехов. Женщины с плачем бросались им навстречу, надеясь отыскать среди выживших своих мужей и сыновей.
Внезапно у Аспазии вырвался возглас облегчения: она узнала среди флотоводцев своего сына Перикла. Мать бросилась к юноше и прижалась к его груди, не пытаясь сдержать слез. Изможденный Перикл, казалось, не узнавал ее.
На следующее утро восемь флотоводцев, переживших катастрофу при Аргинузах[52], предстали перед судом. Измученных воинов обвинили в том, что они бросили товарищей на произвол судьбы. Командир головного судна, который в последней битве был триерархом[53], не пожелал признать себя виновным и свалил все на флотоводцев. Те отказались выполнить приказ своего командира и не стали готовить корабли к непогоде.
Растерянные обвиняемые защищались как могли. Они рассказали, что спартанцы окружили афинян у Лесбоса, началось сражение, и, когда чаша весов стала склоняться в пользу Афин, разразилось ненастье. Одни корабли разбились о скалы, другие разметало ветром. Буря ломала мачты и крушила борта. Спартанцы уплыли прочь, а афиняне постарались увести оставшиеся корабли в безопасную бухту. Флотоводцы тщетно пытались пробиться к тонущим триремам. Казалось, огромные воронки затягивают их прямо в преисподнюю. Вокруг воцарились тьма и хаос. Воины не слышали друг друга. Триремы теряли управление. Каждый корабль, брошенный на произвол стихии, как мог, боролся с волнами. Спасенным пришлось отступить, потом они долго шли вдоль берега в поисках тихой гавани. Иначе жертв могло бы оказаться куда больше. Вот и все, что флотоводцы могли сказать в свою защиту.
Потом слово взял один из обвинителей — член команды головного судна. Он назвал флотоводцев подлыми изменниками и трусами. Ведь негодяи располагали всеми средствами, чтобы спасти корабли. Однако предпочли бросить товарищей, испугавшись за собственную шкуру.
Заседание Ассамблеи[54]прервали злобные крики кровожадной толпы. Охрана принялась оттеснять разбушевавшихся афинян, а судьи объявили перерыв.
Увидев, какой оборот принимает дело, Аспазия кинулась искать союзников. Она умоляла Продика помочь, ведь он был послом и мог убедить судей в чем угодно. Горе подруги тронуло софиста до глубины души. Однако он понимал, сколь ничтожны шансы повлиять на Ассамблею. Его выступление в защиту Перикла непременно сочли бы вмешательством в афинские дела. Даже статус посла не защитил бы его.
— Мне все равно! — в бешенстве кричала Аспазия. — Спаси моего сына!
Она металась по комнате, не зная, как выплеснуть ярость и боль, пока не рухнула на пол обессиленная. Продик поднял женщину и попытался прижать к себе, но Аспазия яростно вырывалась, царапая его ногтями, рыдая от гнева и отчаяния. Наконец она оттолкнула Продика и в изнеможении прислонилась к стене. Оба чувствовали себя опустошенными, потерянными. В конце концов, Продик, стараясь не глядеть подруге в глаза, выдавил обещание явиться в суд.
Напрасно: он даже не сумел пройти на холм Будетерион[55], где собралась Ассамблея. Стража не пускала в храм зевак. Судя по всему, внутри шел ожесточенный спор. Теперь Продик ясно видел, каким нелепым и бесполезным оказалось бы его появление в суде. Вмешательство посла только усугубило бы положение обвиняемых. Страсти в Ассамблее и так накалились до предела, а вмешательство чужеземца лишь неизбежно подлило бы масла в огонь. Усевшись на мраморную ступень, Продик изобретал весьма убедительные оправдания своего бездействия. Мимо, не поднимая глаз, прошла Аспазия; она вошла в храм, не удостоив друга и взглядом. Ни одна афинская женщина, кроме нее, не осмелилась бы переступить этот порог. Вскоре Аспазия покинула храм в сопровождении Сократа, одного из членов Ассамблеи.
