оттого сгорбившиеся по-старушечьи, молчаливые, – не знали они, что с ними будет, отдадут их под трибунал за утерю военного имущества или нет, простят или не простят: аэростат – штука дорогая, гораздо дороже жизни человеческой, поэтому может случиться так, что их поставят под стволы винтовок…
Очередной порыв ветра с барабанной дробью прошелся стальными кулаками по выпуклому, отсвечивающему темной алюминиевой окалиной боку «воздушной колбасы», подбросил аэростат на полтора десятка метров вверх. Телятников ухватился за веревку покрепче, – он вообще был готов сам стать веревкой, но только как это сделать? – чего-чего, а этого сержант не знал, – прижался к жесткой промерзлой веревке лицом, ободрал себе щеку и в то же мгновение услышал слабый, раздавленный морозом крик.
Веревка напряглась в его руках, дернулась один раз, другой, словно бы хотела вообще оборвать корни свои, впаянные в тело «колбасы», и вместе с человеком нырнуть вниз, отправиться к земле, но сил у нее не хватило, и она раздраженно обвяла.
Слабый крик, услышанный сержантом, выбил на его теле муравьиную дрожь, сыпь, которая рождала внутри холод, что-то колючее, способное отправить человека на тот свет, он стиснул зубы, сопротивляясь слабости и страху, и одолел себя, отогнал страх в сторону… Надо было держаться, до конца держаться. Хватит того, что он потерял старлея…
Телятников закусил нижнюю губу до крови, из прокуса выползла струйка крови и, приклеившись к коже подбородка, застыла, обратившись в ледяную змейку. С трудом согнувшись, сержант сделал то, что старался не делать – посмотрел вниз, в глубокий провал, в котором, как яйцо в огромном птичьем гнезде, сидела серая, с округлым окоемом, заснеженная земля.
Ему показалось, что далеко внизу он видит маленький крест, впаявшийся в снег, – это был разбившийся человек, но в следующее мгновение крест этот исчез. Телятников покрутил головой, словно бы не хотел верить в то, что он несколько секунд назад засек, и невольно застонал.
«Воздушная колбаса», освободившись от одного всадника, резво двинулась вверх. Сержант застонал вновь. Что из колющихх предметов может быть у него? Самописка с острым стальным пером?
Нет, самопишущей авторучки у него нет. Металлическая расческа с длинной узкой ручкой? Есть у него такая, валяется в землянке в вещевом мешке, носить ее в кармане неудобно… Пилка для ногтей? Таковой у него нет вообще, это дамское баловство, которому не должно быть места среди предметов мужского туалета. Какой-нибудь случайно закатившийся за подкладку телогрейки осколок стекла? Откуда может оказаться в одежде такой осколок? Если только рассыплются часы и с циферблата соскочит стекло?
Стекло от часов… Стекло от часов, разломленное пополам… Огрызком этим, конечно, можно пропилить дырку в оболочке аэростата, только вот чего это будет стоить человеку? Этого Телятников не знал.
В аэростат снова всадился поток ветра, перемешал все, что было внутри «воздушной колбасы», а у нее в потрохах, собственно, ничего и не было, только легкий газ, способный взрываться…
Ищем дальше, дорогой Сергей Петрович, ищем… Не запрятано ли чего под мышками, в кальсонах между ногами, сзади – около поясницы и, может быть, ниже – там очень удобное место для схоронок.
Ветер снова ткнул своими тяжелыми кулачищами в аэростат, сбил с него разыгравшуюся прыть, «колбаса» от возмущения даже прыгнула вниз, ушла метров на пятьдесят, Телятников с тошнотой ощутил, как внутри у него все приподнялось и прижалось к глотке…
Хорошо, что не оборвалось. Сержант, обхватив канат покрепче, подтянул к себе правую, сильно замерзшую руку, – на ней совершенно не ощущались пальцы, – подышал на нее… И только потом, минут через семь, засек, что дышал на пальцы через рукавицу, – двупалую армейскую рукавицу, с руки он ее так и не снял. Похоже, у него начала отмерзать даже голова, не только руки.
Ищи, сержант, ищи… Вспомни какой-нибудь остросюжетный случай из истории государства Российского. Не может быть, чтобы там не было чего-нибудь похожего. Сюжет может подсказать выход… Или не может? Ничего, кроме пустого болезненного звона, не было на этот миг в голове учителя истории.
Аэростат снова пошел вверх, очень скоро взял свое и, выпрямив полет, продолжал упорно волочить свое тело по воздуху на запад, в сторону немцев.
Воздух неожиданно наполнился туманом, сделался мягче, губы и ноздри продолжало обжигать морозом, противный болезненный звон в ушах сделался тише.
Трубачева сообщила по телефону в штаб дивизиона, что произошло, когда говорила об унесенных аэростатом людях, чуть не заплакала; из штаба дивизиона сообщение через несколько минут перекочевало в штаб девятого воздухоплавательного полка и когда «воздушная колбаса» достигла Снегирей – небольшой станции, на которой, как сообщала всезнающая людская молва, находилась одна из дач Сталина, – за «колбасой» уже наблюдали из биноклей.
Больше всего боялся Телятников, что аэростат утащит его к немцам, боялся больше смерти: что угодно, но только не это… Не ведал он, что земля уже все знает и не даст колбасе укатить к врагу: над линией фронта ее обязательно собьют. Вместе с человеком, естественно.
Выхода из положения, в которое он попал, не было: аэростат по собственной воле приземляться не думал, подбивамый ветром, он дергался, скрипел резиново и упрямо тащился на запад, к немцам, а способов посадить его на своей территории пока не было. В конце концов Телятников решил воспользоваться железной звездочкой, прикрепленной к его шапке. Это почти нереально, конечно, даже смешно, хотя замерзающему, теряющему силы Телятникову было не до смеха, но ничего другого, более подходящего, у него не нашлось.
Эта маленькая, отштампованная из железа фитюлька была последней его надеждой, – последней и, наверное, единственной.
Главное было – приспособиться к звездочке, не выронить ее, не упустить, когда она окажется в одеревеневших пальцах. Телятников разлепил смерзшиеся губы, словно хотел сказать что-то самому себе, потряс головой – да ведь он даже выковырнуть звездочку из цигейки не сумеет, для этого надо иметь совсем другие пальцы, гибкие, чувствующие металл…
А, собственно, и не надо выковыривать звездочку из шапки, ее нужно лишь немного отжать, крепящие усики не разгибать, а только немного отогнуть, и инструмент готов… Останется лишь дотянуться шапкой, точнее, меховым козырьком, к которому прикреплена звездочка, до бока «колбасы». Телятников засипел, моля Бога, ангела своего, всех святых помочь, ему показалось, что внутри у него все уже промерзло, насквозь промерзло и никаких звуков, кроме сипения и надрывного хрипа, ни язык его, ни организм уже не смогут издавать… Наверное, так оно и было. Он потянулся шапкой к оболочке колбасы и сделал несколько неуклюжих надрезающих движений, – ну будто действовал ножом.
Минуты через три ему показалось, будто он вновь услышал знакомый удаляющийся крик… Старлей! Это был его крик, стиснутый зубами, лишенный всего живого. Такие звуки могут издавать только старые кости, валяющиеся около
