(лес, болота), большими расстояниями при отсутствии дорог, татары не рискнули продолжать практику переписей и откупов»[57]. В результате между русскими землями и монголами наступила длительная эпоха гибридного взаимодействия, совершенно своеобразного на общем историческом фоне и оставившего настолько же особенный след в русской политической культуре. Сюда же можно включить и одну из главных загадок отечественной истории: причину огромной продолжительности периода даннической зависимости, продолжавшегося еще 100 лет после того, как в ходе Куликовской битвы (1380) над ордынцами была одержана масштабная победа на поле боя. Отчасти это могло быть связано с высокой степенью живучести Орды как военной организации, представлявшей опасность даже после потери значительной части своего потенциала.
Военно-политические отношения Руси и основанного потомками Чингисхана государства на Волге представляют собой часть большого «монгольского вопроса» российской истории и историографии наряду с норманнской проблемой и значением петровских преобразований первой четверти XVIII в. Самое убедительное доказательство уникального значения отношений с Ордой для нашей политической истории представляет собой историография этого вопроса – наиболее обширная и глубокая: со времен работ В. О. Татищева, Н. М. Карамзина и Н. И. Костомарова[58], через фундаментальные труды С. М. Соловьева, В. О. Ключевского и А. Е. Преснякова[59], концептуально целостные работы советского периода[60] и так вплоть до дискуссий наших дней[61]. И не удивительно, что данная тема практически никогда не была избавлена от влияния политических предпочтений, оставаясь одним из нескольких наиболее противоречивых сюжетов российской истории. Объяснение практического содержания этих отношений находится в зависимости от того, как историки в целом видят значение монгольского нашествия и даннической зависимости Руси от Орды.
По этому вопросу существуют три основные точки зрения. Первая из них была сформирована «последним русским летописцем» Н. М. Карамзиным в начале XIX в. и опиралась на его собственное восприятие летописных свидетельств, преобладавший тогда европейский взгляд на отношения Руси и монголов, а также политические задачи, которые преследовал сам выдающийся русский историк и общественный деятель. Ю. В. Кривошеев отмечает: «Карамзин, не чуждый европейскому просвещению, вполне принял новейшие западноевропейские научные разработки по древней истории Востока»[62]. Характерной чертой рассмотрения отношений с Ордой на раннем этапе развития российской историографии стала «некая заданность: заранее детерминируется установка на „господство“ монголов на Руси, хотя именно доказательство или опровержение этого и должно было стать основной задачей стимулируемых исследований»[63].
Тем более что первая половина XIX в. представляет собой период активного поиска фундамента для новой идентичности Российской империи, столкнувшейся с феноменом национального государства в Европе. В этом контексте некритическое восприятие основных тезисов европейских авторов предшествовавшего периода могло быть обусловлено тем, что их выводы позволяли наиболее ярко показать драматизм русской истории, причины уникальности России по сравнению с Европой и, наконец, подчеркнуть некие наши «особые заслуги» перед соседями на Западе. Последнее, например, просматривается в известной идее Александра Сергеевича Пушкина о том, что «Россия, ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена»[64]. России же, согласно наиболее устоявшейся на первоначальном этапе концепции, достались чудовищные страдания и погружение в «азиатчину», на которой применительно к нам традиционно настаивали европейские авторы.
Поскольку такой взгляд отражал «европеизм» русской историографии того времени, то он был, с незначительными дополнениями, воспринят советской исторической школой. В целом для характеристики этого подхода можно использовать определение «яркая драматизация исторической схемы»[65], поскольку ему были (и остаются) одинаково свойственны опора на эмоциональные оценки очевидцев событий и, одновременно, необходимость встроить их в заранее готовую концепцию «деспотической» природы русской государственности, как якобы возникшей на ордынской основе. При этом «оценка классиками марксизма-ленинизма средневековых русско-монгольских отношений оказали прямое воздействие на всю дальнейшую советскую историографию»[66], что естественно ограничивало возможные интерпретации фактов и содержания источников, заставляло ученых искусственно помещать свои, часто весьма яркие и оригинальные, построения в созданную К. Марксом и Ф. Энгельсом европейскую теоретическую схему. Парадоксальным образом именно советский период стал тем временем, когда история России в наибольшей степени писалась в рамках системы смыслов, созданной за ее пределами. Даже наиболее заслуженные авторы были вынуждены в своих оценках, например, деятельности Александра Невского опираться на цитаты из публицистических произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, рассматривавших Россию в качестве противника Европы и не владеющих материалом, необходимым для формирования сравнительно нюансированной точки зрения.
Отметим, что в своем стремлении доказать правоту классиков марксизма-ленинизма даже авторитетные советские исследователи невольно признавали то, что Орда не оказывала на русские земли непосредственного влияния. Один из выдающихся представителей исторической науки этого периода Вадим Викторович Каргалов пишет: «Русские феодалы получили известные гарантии от повторения нашествия, сохраняли в своих руках власть над угнетенными классами. В полной неприкосновенности остались основные классовые интересы русских феодалов – возможность эксплуатировать зависимое население, сохранив господствующее положение и аппарат власти»[67].
Другой яркий пример «европеистской» трактовки значения монгольского нашествия касается значения городских общин в формировании единой государственности. В советской историографии было принято считать, что «монголо-татарское нашествие в значительной степени разрушило объективные предпосылки объединения русских земель. Монголо-татары разгромили русские города, являвшиеся потенциальными центрами объединения и опорой великокняжеской власти, нарушили те минимальные экономические связи между отдельными феодальными центрами, которые были необходимым условием для объединения». Таким образом, Русь рассматривается с точки зрения политического и общественного устройства аналогично Франции или Англии, где города действительно были опорой королевской власти в период установления абсолютизма. Однако, как мы увидим в следующей главе, посвященной историко-географическим вопросам, в нашем случае именно городские общины («города-государства») были основными двигателями территориального размежевания. И подрыв могущества городских общин может рассматриваться нами как один из факторов, способствующих объединению на новых основах.
В результате советской исторической школой, при всех ее заслугах, «были повторены положения Карамзина– Костомарова» и продолжена традиция драматизации значения отношений с Ордой для России. Причина – политическая необходимость указать на истоки «деспотической» власти русских царей и императоров, часто «доводя до абсурда мысль Н. М. Карамзина о замедлении хода исторического развития Руси вследствие монгольского ига»[68]. Хотя здесь, как отмечает автор одного из лучших обзоров нашей историографии, уже возникают нюансы: если на первом этапе советские историки обличают русских князей и церковь за сотрудничество с монголами, то уже с середины 1950-х гг. им приходится вносить значительные коррективы в свои оценки.
Особенности оценок советской исторической наукой и ее популяризаторами интересующего нас периода великолепно отражены в замечательной работе В. В. Каргалова «Древняя Русь в советской художественной литературе»[69]. Каждый из нас, кто читал в детстве и юности такие прекрасные книги, как «Ратоборцы» А. Югова или «Юность полководца» В. Яна[70] может
