— Но вам повезло, — продолжал он. — Вы так настойчиво мне противоречили, что в конце концов пробудили во мне любопытство. Я хочу знать, как могло случиться, что Када удалось убедить вас следовать за ним столь слепо и безоговорочно. Жду вас завтра у себя в кабинете; там все и обсудим. В ваших же интересах явиться. Вы меня поняли?
Давид кивнул, не в состоянии вымолвить и слова.
Удовлетворенный, декан отпустил его руку и удалился, оставив Давида стоять под десятками любопытных взглядов.
Никогда еще Давид не чувствовал себя таким одиноким, даже в тот день, когда его первая любовь влепила ему пощечину при всем классе, как только он признался ей в своем чувстве. Какое-то время он не мог найти в себе сил даже сдвинуться с места.
— Гнусный тип, к тому же — дурак, не так ли?
Вздрогнув, Давид обернулся. За спиной у него стоял Рэймон Агостини, как всегда, в выцветшем велюровом костюме. Вопреки запрету на курение на территории университета, он зажег сигарету и с наслаждением затянулся.
— Грозился выставить вас, как я понимаю? — бросил он, выпустив клуб дыма. — Я был слишком далеко, чтобы слышать, что именно он сказал, но не сильно удивлюсь, если этот мерзавец попытается воспользоваться ситуацией для урегулирования парочки старых счетов.
— Вход в Сорбонну мне пока еще не возбранен, но, полагаю, мое изгнание уже не за горами.
— Другого я от него и не ждал. Он захочет все провернуть по правилам, чтобы прикрыть свой зад. Не волнуйтесь, Скотто, я попробую это уладить. Преимущество дураков в том, что они слишком глупы, чтобы упрямиться, когда ветер начинает меняться. Я заступлюсь за вас, если он будет искать ссоры.
Рэймон Агостини знал, о чем говорил. Он заступил на должность профессора греческой литературы всего через год после прихода в Сорбонну Альбера Када. На протяжении долгой карьеры он участвовал в работе большинства университетских комиссий. Если кто в Сорбонне и знал в совершенстве, как функционируют все ее механизмы, то только он. Что, впрочем, не помешало ему, ввиду неумолимо приближающейся пенсии, быть отодвинутым в сторону несколькими молодыми честолюбцами с кафедры классической филологии.
Внешне, казалось, Агостини воспринял случившееся абсолютно равнодушно. Его жена давно хотела навсегда обосноваться в их домике на берегу Лазурного побережья, и ее можно было понять: стоило ли вкладывать столько денег в виллу с видом на залив Сен-Тропе, за которую к тому же они внесли еще не всю сумму, если проводишь там всего три недели в году?
До сих пор Агостини героически отбивался от объединенных нападок супруги и коллег, но вскоре ему должно было стукнуть шестьдесят восемь, что было синонимом ухода на пенсию. Перспектива круглый год — и зимой, и летом — проводить дни в прогулках, рука об руку с женой, по пляжу не особенно его радовала. Не говоря уж о бесконечных партиях в скрабл и ужинах тет-а-тет у телевизора. Даже китайцы не посмели изобрести подобную пытку. Рэймон Агостини надеялся, что диабет и слабое сердце избавят его от этой голгофы.
Помимо их общего пристрастия к выдержанному арманьяку, с наставником Давида их объединяла и любовь к тишине и покою. Потому и выбрали они себе смежные кабинеты, расположенные под крышей главного здания. Там и проводили все свободное от занятий время, дискутируя на литературные темы с пылом и энтузиазмом учащихся подготовительных курсов.
Воспоминания о тех мгновениях внезапно нахлынули на Рэймона Агостини. Глаза его наполнились слезами, и даже раздражение в отношении декана стерлось перед этим горем.
— Как это печально… — проговорил он, качая головой. — Не понимаю, что нашло на бедного Альбера.
— Депрессия, — предположил Давид, — или болезнь. Учитывая его характер, он бы не выдержал долгой агонии.
— Полноте, не говорите глупостей. Если бы Альберт был болен, он сказал бы мне об этом. Я видел его вчера, и он был в хорошей форме. Обозлен на коллег и на большинство студентов университета, как обычно, но отнюдь не подавлен.
Непроизвольно Давид поднял глаза на окно, из которого выбросился научный руководитель. Агостини последовал его примеру, но тотчас же отвернулся.
— Какой ужас… — пробормотал он.
Он смерил Давида долгим взглядом.
— Что же нам теперь делать с вами, Скотто?
Давид пожал плечами и улыбнулся.
— У вас, случаем, нет на примете какого-нибудь симпатичного местечка, куда бы я мог удалиться в изгнание? Вроде необитаемого острова или действующего вулкана?
Рэймон Агостини не ответил. Молча он затянулся сигаретой. Мыслями он был уже далеко. На пляже Лазурного берега, вместе с супругой, точнее говоря.
Лицо его напоминало суровую маску.
7
Иногда судьба зависит от сущего пустяка. От неудачно выполненного поворота, минутного опоздания на встречу или измененного в последнюю секунду номера, который трансформирует проигравший лотерейный билет в билет выигравший, к примеру. Или же от непредсказуемой химической реакции, в чем имела возможность убедиться на собственном горьком опыте Валентина. Едва заметная потеря контроля навсегда изменяет ход вашей жизни.
Валентина потеряла контроль над своим рисунком всего лишь на долю секунды. Столько длится моргание или вдох. Она дорого за это заплатила. Не в материальном плане, конечно. Эта роль отошла страховой компании, которая компенсировала ее ошибку щедрой выплатой наличных евро.
Более ощутимое наказание Валентины приняло форму современной версии позорного столба. Разумеется, ее физическая целостность не пострадала: она избежала мучительного обездвижения, пут на голове и руках, ее не закидывали отбросами и прогнившими овощами. Но ее приговорили к проклятью публичному, столь же унизительному и болезненному.
На протяжении нескольких недель, не имея возможности ответить на нападки, Валентина сносила безжалостный самосуд, предпринятый средствами массовой информации. Видеть, как твое имя осыпают упреками в газетах, было не очень приятно. Видеть его рядом с целым потоком таких прилагательных, как «некомпетентная», «безответственная» или «преступная», было куда как горше.
Вазалис тоже утратил контроль над своей судьбой. Ему также не удалось вовремя выпрямить траекторию своей жизни. По некому интересному парадоксу, его наказание представляло собой полную противоположность тому, которому подвергли Валентину. Не став предавать его имя поруганию, папа Климент IV решил, году примерно в 1270-м, удалить его из человеческой памяти, приговорив к заточению в подземных застенках истории, где Вазалис затерялся в бесчисленной когорте побежденных и проклятых. Но прежде, в соответствии с великой фольклорной традицией того времени, Вазалис все же был помещен на костер и превращен в холмик пепла, который палачи вызвались рассеять на ветру.
После того как телесная оболочка несчастного ушла с дымом, панским цензорам не составило труда стереть память о нем. Под угрозой смертной казни они запретили произносить его имя и обсуждать его труды. Кем бы ни был Вазалис, он вызвал реакцию небывалой жестокости, даже в те смутные времена.
