– Хуже! Намного хуже, мой юный друг! Не блядь. А стопроцентный вещдок со второго эпизода! С прикуской к тому же!
– В каком смысле?
Лаврентий уже поплыл. Он тяжело дышал и потел от волнения. Опер же, наоборот, казался абсолютно спокойным и веселым, хотя внутри у него все аж вибрировало от азарта, словно у охотника, настигающего добычу:
– А в том смысле, что подельник твой – олигофрен! Он мало того, что взял кошель с лежачего… Это еще туда-сюда, понять можно… Он, похоже, тебе еще его и впарил, судя по твоему сакраментальному крику «блядь!». Разве ж можно так выражаться? Да если бы я был присяжным и услышал бы такой крик – то я б тебе пятерку только за нецензурщину в общественных местах отвесил!
Лавренев почти сдался:
– А попроще изъясниться можно, начальник?
Опер кивнул:
– Можно, Толямба! Конечно, можно…
Но изъясниться попроще не получилось. Дверь сотряс мощный рывок, и в кабинет с одышкой и матом ввалились остальные члены группы – те самые, которые еще совсем недавно пытались бороздить просторы Тосно и которым Крылов уже успел вставить пистоны и колыхнуть настроение. Их ботинки были пыльными, а лица – решительными и недовольными. Старший группы Губанков (по прозвищу Губа) с порога перебил уже почти сложившуюся беседу:
– Много текста! Про тройник в лифте говорим?!
– Час от часу не легче! – ухмыльнулся Лаврентий и чуть не слетел со стула, так как тут же получил звонкий удар раскрытой пятерней по затылку.
Губа потер ладонь и ее же тыльной стороной поддел подбородок задержанного. Проделано это было без размаха, мастерски. Толик чвякнул зубами и начал было привставать, но оперуполномоченный Чернояров (в миру – Чернота) хлестко двинул ему по шее кулаком, подставив под лицо колено. Лавренев упал на пол. Губа недовольно зыркнул на Воронцова:
– Воронок, запомни: от точки «А» до точки «Б» паровозы добираются по прямой!
Опер ничего не ответил, лишь вздохнул с сожалением, взял электрочайник и пошел в туалет за водой.
Набирая в туалете теплую серую воду (про чистую уже давно забыли, так как холодная не шла давно), Воронков подумал о том, что иногда лупить, конечно, правильно. Иногда это происходит от бессилия. Иногда бывает стыдно… А еще иногда… Воронцов разозлился сам на себя, как на человека, у которого нет собственного мнения. Когда он вернулся в кабинет, Толик лежал на полу, свернувшись клубочком, и как-то странно охал легкими. Воронок понял, что Лавреневу хорошо пробили в солнечное сплетение. Губа одним коленом уперся задержанному в плечо и орал:
– Ну, падла! Ну!! Сильнее вздыхай!
– Толян, не быкуй, все равно же скажешь! – уверенно поддержал коллегу Чернота.
Лаврентий сделал страшную ошибку: вместо того, чтобы прямо заявить, мол, знаю, но ничего вам, козлам, не скажу, он начал убеждать, что ничего ни про какой лифт не знает. А при втором варианте бить легче. Его и били. В какой-то момент вошел Рахимов, безразлично посмотрел на происходящее и медленно и тихо произнес:
– Крылов сказал, что времени мало. До «убойщиков» скоро может дойти информация, что «это» у нас на полу.
Закончив фразу, Рахимов вышел, аккуратно и неторопливо прикрыв за собой дверь. Чернота и Губа стали поднимать задержанного с пола. Они усадили его на табурет, дали немного отдышаться. Потом Чернота зашел Толику за спину и пробил по ней носком ботинка. Не издав ни звука, Лавренев снова упал на пол.
– По-моему, ты малость переборщил, – задумчиво и со знанием дела произнес опытный Рубанков.
– А что, есть другие предложения? – откликнулся Чернояров. Он устало дышал, наклонившись вперед и уперев руки в колени, словно грузчик во время заслуженного перекура.
Воронок, все это время делавший вид, будто рассматривает за столом какие-то бумаги, присмотрелся к лежавшему неподвижно Лаврентию и начал привставать со стула:
– Вы охуели в атаке?…
Губа искоса посмотрел на него, подул на чуть содранные костяшки кулака и вкрадчиво спросил:
– Мил друг Воронок, скажи, пожалуйста: если он не заговорит, помои на голову тебе выливать будут?
Воронцов выскочил из-за стола:
– Он все едино в розыске – один хрен, сядет! «Убойщики» докажут что-нибудь!
– Ага, – согласился Губанков. – Докажут. И заодно поймут, как мы его хапнули.
– Ну, обосремся лишний раз…
Чернояров покачал головой:
– Не готов.
На этой фразе Чернота снова носком ботинка всандалил лежачему в то же самое место.
– Да прекрати ты, блядь! – чуть ли не прыгнул на коллегу Ворбнок. – Что ты творишь?!
Но Губа преградил ему дорогу:
– Лаврентий – прозвище, конечно, ласковое… А чем пальба в лифте закончилась, не напомнишь? А месяц назад, когда в другом лифте летчика гражданской авиации?! А?! Там тоже кто-то автомат подвез?! Так имею я право или пусть он, тварь, право имеет?! А ты сам третьего дня во Фрунзенском районе хрен знает из-за чего руки распускал! А тут… Че с тобой, Воронок?! Когда палят, значит, мы на войне! А ты хочешь, чтобы на войне было как не на войне?! Или будем, как «заказной убойный»[13], по пять лет совещаться над своими домыслами?!
Воронцов взглянул Губанкову в глаза, и в какой-то миг ему стало знобко, потому что показалось, будто глаза эти отсвечивают красным… Губа вроде правильные слова говорил, но Воронок не мог избавиться от ощущения, что он не в уголовном розыске сейчас находится, а во Владимирском централе на воровском разборе.
В этот момент в кабинет зашел Крылов. Все замерли. Полковник бегло, но внимательно осмотрел всю «картину маслом», сел за стол Губы и молча закурил.
Чернояров настолько одурел в запаре, что тоже сел за свой стол.
– Встать, – очень тихо произнес Крылов. Чернота вскочил, как ужаленный.
В кабинете повисла нехорошая тишина, прерываемая лишь жутковатым булькающим хрипом, вырывавшимся из горла Лавренева, по-прежнему лежавшего на полу. Наконец Петр Андреевич все также негромко сказал:
– Вот что, дети мои… Расскажу я вам страшную сказку на ночь. Слушайте. Сидел у меня в лагере один бывший редактор газеты «Красная звезда». Старенький уже человек, тихий и начитанный. А во время войны он в батальонной разведке служил, ну я как-то раз и спросил его за чаем – били ли пленных фрицев при допросах? А он: «Да что ты, как можно!» А потом припомнил, дескать, да, был один случай – притащили как-то раз фашиста, здорового такого, а он идейный оказался, мы, мол, ему и поддали… А командир батальона потом, как увидал потолок в хате забрызганный – так аж побелел весь, заставил всю ночь избу ножами скоблить, все переживал – вдруг особист зайдет, чудеса эти увидит…
