свою юбку и сжимаю губы, жалея о том, что привлекла их внимание.
— Назови хоть одну выгоду, которую получит знать, если будет помогать менее знатным фейри и людям?
— Нашу преданность.
— Они и так уже нами владеют.
Джиана подносит эль к губам, уставившись на мерцающее пламя.
— Взять силой и получить — совсем не одно и то же.
Она смотрит на меня.
— Тебе не меня надо переубеждать.
— Разве? Ты, кажется, уже смирилась.
Она снова переводит взгляд на костёр, серебро её глаз темнеет, точно остывающий металл.
— Совсем нет, дольча.
Джиана не называла меня «дорогой» с тех пор, как я была ребёнком и заходила в таверну за конфетами, которые она покупала нам с Сиб каждую пятницу. Я часто проводила своими коротенькими пальчиками по выбоинкам в лепестках конфетных цветов и вслух удивлялась тому, что эти цветочные головки были не такими красивыми, как на витрине. Джиана однажды объяснила мне, что несовершенства делают вещи менее ценными.
В следующую пятницу она преподнесла мне идеальную и неидеальную веточку лаванды и положила их передо мной.
— Скажи мне, дольча, красивая веточка слаще поломанной?
На вкус они были одинаковыми. Её урок так сильно меня расстроил, и так всё изменил, что я долгое время не заходила в таверну, а когда вернулась туда, отказалась от её подарков, утверждая, что я уже была слишком взрослой для конфет.
Я наблюдаю за пузырьками пены на поверхности моего эля.
— Именно ты научила меня тому, что судят по внешности.
Когда между её бровями появляется складка, я добавляю:
— В тот день, когда ты принесла мне засахаренную лаванду.
Её лоб разглаживается.
— Тогда я была очень зла. Не на тебя, а на несправедливость всего этого.
— Мне всегда было интересно, что тогда произошло…
— Знаешь, что я сделала? Я потащила Данте в тот конфетный магазин и заставила его купить некрасивую и идеальную конфету. К твоему сведению, продавщица отказалась продавать принцу некрасивую конфету, она просто её отдала. Знаешь, что он сказал? Он сказал, что не видит между ними никакой разницы — ни внешне, ни по вкусу. Вот такой он человек, Джиа… благородный и понимающий.
— За это я ещё больше им восхищаюсь, но эти качества не отменяют всей иерархии. Её нельзя отменить без борьбы. И эта борьба будет стоить людям их жизней, если они к ней не подготовятся. И кто, как ты думаешь, умрёт, Фэллон? Чья кровь прольётся на мощёные улицы? Ты, правда, думаешь, что Данте будет убивать своих братьев, чтобы сделать всё по справедливости? Чтобы сделать жизнь лучше?
Она говорит приглушенно, но при этом как будто кричит, и не на мир вокруг, а на меня. Я чувствую себя такой маленькой, словно дохожу до колена эльфу, и не старше малыша, которого одна из женщин держит в слинге на своей груди.
— Я знаю, ты считаешь меня наивной, но…
— Не наивной, а идеалисткой. Боже, Фэллон, как жаль, что я не могу больше мечтать наяву.
Она сжимает моё запястье, после чего отпускает его и встаёт.
— Пойду, возьму себе ещё эля и получу максимум удовольствия от своего нахождения здесь.
Она идёт прочь, но затем поворачивается.
— И я прошу прощения.
— За что?
— За то, что причинила тебе такую боль в детстве.
— Я об этом не жалею.
— А я да.
Она улыбается, но её улыбка почти незаметна.
— А теперь иди и немного повеселись.
Она бросает взгляд на толпу. Я не думаю, что она хочет выделить Антони, но её глаза задерживаются на насупленном полукровке, который смотрит на огонь так, словно это самая мерзкая стихия на свете.
Я закусываю губу. И провожу по ней зубами. Я всё ещё на него зла из-за того, что он так плохо думает о Данте, но я понимаю, что он не знает его так же хорошо, как я. Я допиваю эль, каждую оставшуюся горькую каплю, а затем встаю.
Он смотрит на меня, и хотя его внимание не заставляет мой пульс биться так же часто, как внимание Данте, оно согревает мою кровь.
Я подхожу к тому месту, где он сидит в одиночестве — Риккио и Маттиа, похоже, нашли себе компанию.
— Могу я с тобой посидеть?
Его голубые глаза горят в свете костра, но сам он такой холодный. Мне кажется, что он собирается мне отказать, особенно после того, как опускает взгляд в свою кружку с элем. Но мои предположения не оправдываются, когда он кивает.
Я сажусь и ставлю свою пустую кружку рядом со своей грязной туфлей.
— Ты тоже долго привыкал к его вкусу, или тебе он всегда нравился?
Он смотрит на меня, глубоко нахмурившись.
Я указываю подбородком на его кружку, которая, в отличие от моей, сделана из металла, а не из обожжённой глины.
— Мне он всегда нравился, но мне несложно доставить удовольствие.
Слова «в отличие от тебя» повисают в воздухе.
— Джиа сказала, что ты за меня заплатил.
— Правда?
— Не сердись на неё, — я кладу руку ему на колено. — Я заставила её мне рассказать.
— Не знал, что ты можешь принуждать к чему-то людей.
Тон его голоса такой резкий, что заставляет меня убрать свою руку с его ноги.
— Я не обладаю магией, Антони.
Я запускаю пальцы в складки своего платья, раздраженная его мелочностью.
— Совсем. Даже тем мизерным количеством, которым обладаешь ты и другие полукровки.
Мне следовало остаться на своей лавке. Я начинаю вставать, но он обхватывает мою руку. Шершавый палец Антони надавливает на мою ладонь, заставляя мои пальцы сомкнуться вокруг его руки, хотя я и не уверена, что хочу держать её.
— Прости меня? — тон его голоса перестаёт быть язвительным.
— За что? За то, что ты напомнил мне о том, какая я бесполезная?
— За то, что вёл себя как феерическая задница. И ты не бесполезная.
Я смотрю на скользкую грязь, которая заляпала подол моего платья. Если бы я обладала хоть какой-то магией, я бы могла заставить одежду покрутиться в мыльном тазу, который мы использовали для стирки. Вместо этого мне приходится тереть ткань, пока мои ногти не начинают болеть.
— Может быть, я могу научить тебя управлять водой?
— Мне двадцать два, Антони. Я должна была научиться этому десять лет назад.
— Может быть, ты поздно созреваешь?
— А, может быть, мне вообще не суждено созреть?
Подушечки его пальцев грубые, как и мои, и хотя его это, похоже, не заботит, мне не всё равно. Я пытаюсь забрать у него руку, но он крепко её держит. И затем его большой палец
