детей, сложиться для вечерней молитвы, обхватить голову в притворном экстазе, дать звонкую пощечину, больно ударив костяшками, вывести великолепными круглыми буквами в тетради по катехизису: «Вывод».
Эти фатальные выводы, всегда нацеленные на то, чтобы я не забывалась, не давала волю своим чувствам, лопались, как мыльные пузыри, радужные пузыри, которые часами удерживали меня в крахмально–молочной бельевой.
Мне очень нравилась молоденькая горничная. Как‑то раз она поделилась со мной своими надеждами: она думала выйти замуж и стать матерью:
— Когда у меня родится ребенок, я буду его одевать ю все белое.
— Ты не сможешь, ведь ты бедная.
Лицо ее вспыхнуло.
— Я не бедная, я работаю, а мой жених служит в метро.
Для меня слово работа ничего не меняло, даже наоборот, я продолжала убеждать девушку, что ее ребенок не сможет быть хорошо одетым. Она принялась меня отчитывать, говоря, что от работы люди не обязательно дурнеют, что те, кто работает, у кого есть какое‑то ремесло, не ровня уличным попрошайкам, и потом «служащий — это не то же самое, что рабочий, а вы, вы очень злая девочка». Ее гнев привел меня в отчаяние, я стала размышлять над всем этим, следуя той логике, которую предполагало мое воспитание. Во–первых, служащие метро принадлежали к той категории людей, к которым мать обращалась определенным тоном, к тем, кому не протягивают руки и не говорят «Здравствуйте, мсье», говорят просто «Здравствуйте», а потом выдерживается пауза; во–вторых, горничная, она ведь не такая, как моя мама… и тут начинала выстраиваться целая иерархия, слишком сложная для моего понимания. Нищие, рабочие, служащие — что это все значит? Генриетта попыталась объяснить мне, исходя из степени неопрятности, предполагавшейся различными социальными положениями. Мне стало намного понятнее, поскольку мы жили рядом с заводом, и я часто разгоняла свою скуку тем, что, усевшись на подоконнике, смотрела на молодого рабочего, резавшего медь на дисковой пиле. Мы улыбались и кивали друг другу. Как‑то раз он порезал себе палец: я всем рассказала о случившемся. Мне запретили сидеть на окне, я слишком много смотрела, это зрелище не для меня. Генриетта объяснила мне, что юноша был как раз рабочим. Я не хотела ей верить: «Как же он мог быть рабочим, если он мне так нравился?»
Вот, стало быть, к чему приводил суровый катехизис моей матери — обязанности вышестоящих по отношению к подчиненным — и напускное добросердечие, убивающее в корне все ростки обыкновенной человеческой симпатии, самопроизвольной и безграничной. Ребенку отвратительны «обязанности», он ни перед кем не хочет ходить по струнке, он начинает делать все поперек или же искусно подражает взрослым, напуская на себя презрительный вид. В восемь лет во мне не осталось ничего человеческого.
А еще была загородная жизнь.
Я научилась узнавать цветы: те, что любят тень и те, что любят воду, декоративные и дикие, кувшинки и разные виды тростника. Я узнала, что бывают вечерние и ночные птицы, мои сны заполняли летучие мыши, филины, совы, неясыти, выпавшие из гнезда и утонувшие в ведре. Плакучая ива обнимала меня гладкими листьями, укрытие встречало влажной прохладой меня и слепого котенка, я прятала его под платьем, и он прижимался к моей груди. Я чуть было не исчезала, почти растворялась меж стеной и плющом. Превращалась в паука, сенокосца, сороконожку, ежа, во все что угодно, даже в божью коровку.
Я открыла для себя поля пшеницы, кукурузы, сиреневого клевера, поля паровые, поросшие маком и васильками, поля, обсаженные ивами и тополями. За огородом на солнце сияла равнина, наполненная стрекотом цикад, жужжанием шмелей и жирных навозных мух. Я выходила в полдень, прикрыв чем‑нибудь голову, жесткий батистовый воротничок стягивал шею, скошенная трава покалывала босые ноги. Ощущая горячими губами какой‑то новый вкус, вдыхая приятный запах лаванды и загоревшего тела, я выходила, чтобы познать смятение и восторг.
А над всем этим стоял отец, светлыми, счастливыми и такими голубыми глазами он показывал мне природу. Это его глазами я увидела стрекоз, зимородков и корольков, подёнок и светлячков, диких уток, куликов и разных рыб. Стала узнавать деревья и времена года, мох и смолу, реку, лес, огонь.
********************************************************************************
Бусинки, волшебные, переливающиеся разными цветами шкатулки, детские пальцы судорожно цепляются в крышку, стеклярус, бисер, коралловое или слоновой кости ожерелье — сокровища маленьких девочек. Бусинки белые, черные (где это было?) проржавевшие ангелочки, размытые слова… Венки из полевых цветов, они на головах героев; оранжерейные цветы, цветущие веточки яблони, кладбище: погребальный хлам.
И здесь сильные и полные руки делают массу вещей. В ритуал дома они привносят ритуал смерти, обставляя его фотографиями, знаменами, флагами. Сладострастно кроят траурную повязку из добротного крепа и запирают дверь на два оборота: траур будет полным, абсолютным, вечным. «Сударыня, Вы испили чашу до дна». И безутешные, трогательные руки отвечают на бумаге с широкой черной каймой: «Да будет благословен Господь и Отечество». Отныне мы живем рентой и высокими чувствами, проникаясь застоялой, зловонной скорбью.
…Один из них вернулся, чтобы испустить последний вздох — в моей комнате. Сестра пожелала, чтобы я пошла проститься. Я разрыдалась, как все; мне было стыдно, что из‑за страха я заливалась слезами у всех на глазах, а ведь обычно могла плакать только в темноте. Я поднималась по лестнице, которая вела меня к нему, но всей тяжестью тела меня влекло назад, у меня подкашивались ноги, не сгибались колени: все мое существо было против того, чтобы смотреть на покойника, но вид его странным образом меня успокоил.
Сознавала ли я, до чего довели меня все эти страдания? Я перестала что‑либо понимать. В траурной процессии, в самый торжественный момент, мне вдруг думалось, как странно пахнет на солнце мокрая креповая повязка, или же страшно боялась прыснуть со смеху, ненароком улыбнуться, не в силах себя сдержать; изо всех сил сжимала зубы и, если подходил кто‑нибудь из друзей отца, навернувшиеся на глаза слезинки давали мне облегчение, а затем все начиналось снова: так и есть, я сейчас рассмеюсь, на помощь! Тогда я старалась стать похожей на мертвецов, но их имена складывались у меня в голове в забавную песенку, оканчивавшуюся такими словами:
Они мертвы, мертвы, мертвы
Андре и Реми
Они мертвы, мертвы, мертвы
Папа, Андре и Реми
Они мертвы, мертвы, мертвы
Папа, Андре, Люсьен и Реми
Как‑то раз, когда я изо всех сил злилась на себя, что не выдерживаю уровень скорби, выказываемой взрослыми, случилось нечто ужасное. Когда гроб снимали с катафалка, чтобы
