– Паша! – сказала она с упреком.
– А что Паша? Что Паша? – Он погладил пальцем ее халат. –Халатик-то шелковый.
– Ну, Паша, ты же сам купил мне его ко дню рождения.
– Да, конечно. – Расхаживая по комнате, он делалзамысловатые движения руками. – Я купил. К дню рождения. А на какие шиши? А зачто мне эти шиши платят? А шиши мне эти платят за то, что я людей… – онприблизил к ней красное лицо и резко выдохнул: – …убиваю.
– Паша! – закричала она. – Подумай, что ты говоришь!
– Ха-ха, – засмеялся он, – подумай. Давно подумал. А чтоделать? У меня семья, и все вы жрать хотите!
– Паша! – сказала она с упреком. – Ты же детей разбудишь.
– Ах, детей! – Он ворвался в детскую и, отпихивая повисшуюна руке жену, заорал: – А ну вставайте, паразиты! Я хочу вам объявить, что вашотец палач и убийца!
Они не спали. Семиклассница Аленка и пятиклассник Трофимсидели каждый на своей кровати, подтянув к подбородкам одеяла и прижимаясь кстенке.
– Аленка! Трофимка! – широко расставив руки, матьзагораживала их от отца. – Не слушайте папу. Папа пьяный.
– Да, я пьяный. И потому говорю правду.
Он вышел в переднюю и на листе, вырванном из Аленкинойтетради, держа ручку в кулаке, разбрызгивая чернила, написал: «Я, прокурорЕвпраксеин П. Т., находясь в здравом уме и трезвой (зачеркнуто), признаю своесоучастие и объявляю о своем выходе из. Я знаю, на что иду, но у меня большенет сил, и мой поступок продиктован моей гражданской совестью и».
На этом он закончил и, не поставив ни точки, ни многоточия,ни времени, ни числа, расписался. И щедрым жестом протянул бумагу жене:
– На, отнеси!
– Кому?
– Им.
– Хорошо, – сказала она покорно, – я отнесу. Ты разденься иотдохни, а я отнесу.
– Отнесешь? – Он вскочил. – Посадить меня хочешь? –загремел, торжествуя. – Дай сюда! – Он вырвал бумагу и разорвал. – Я знал, чтоты такая, что только и ждешь, как бы избавиться. Вот ко мне сегодня приходила…простая русская женщина… даже не расписана, а готова ради него… А ты-ы!.. Подрасстрел меня хочешь? Сволочь! Не дождешься. Я сам…
И тут повторилось то, что случалось не раз. Он сорвал состены двустволку и закричал:
– Выходи!
– Паша, – сказала она грустно, заранее зная, что ее довод неподействует. – Ты хоть бы детей постеснялся.
В прежние времена дети кидались к отцу, хватали его за ногии кричали: «Папочка!» Теперь они сидели в своей комнате и с испугом следили запроисходящим через открытые двери.
– Выходи! – торопил прокурор.
– Погоди, я хоть сапоги надену.
– Ну да, еще сапоги пачкать. И так хороша будешь.
Босую, покорную, в одном халате, надетом на голое тело, онвывел ее к общественной уборной. Было холодно, но светло, полная луна выплылаиз-за туч и равнодушно освещала место грядущей казни.
– Именем Российской Советской Федеративной… – торжественнопроизнес прокурор, поднимая ружье.
Раньше, когда случалось такое, выбегали соседи. Теперь же небыло никого. Только одно окно растворилось, и женский голос спросил:
– Ну, чего там?
А другой, тоже женский, ответил:
– Прокурор обратно Азалию на расстрел вывел.
Окно тут же захлопнулось. Прокурор невольно оглянулся напосторонние звуки, а когда повернулся опять, Азалии возле уборной не было. Тути луна закатилась, стало совсем темно.
– Аза! – крикнул прокурор в темноту. – Выходи! Непрепятствуй исполнению приговора.
Азалия не отзывалась. Павел Трофимович обошел уборную,заглянул в обе ее половины, вступил в кучу, наваленную перед входом, выругалсяи с ружьем наперевес пошел домой. Но дома дверь оказалась запертой изнутри.Прокурор стучал в дверь кулаками и ногами, кричал: «Аза! Открой! Именем закона!Я больше не буду!», – но, не дождавшись никакого ответа, лег спать на половикпод дверью.
Утром он, как обычно, ползал перед женой на коленях, хваталее за ноги, умолял простить и обещал выбросить ружье на помойку или продать.
После этого, отчасти прощенный, напившись крепкого чаю,пошел на работу и исполнял свои обязанности твердо, как полагалось.
Глава 11
Нюра шла и шла по длинным коридорам учреждений, которыеслились для нее в один бесконечный коридор с грязными полами, обшарпаннымилавками. На лавках в робких и выжидательных позах сидели просители, то естьлюди, которые еще чего-то хотели от этой жизни, искатели правды, борцы засправедливость, кляузники, униженные и оскорбленные в драных телогрейках, влохмотьях, в лаптях, в чунях, в галошах на босу ногу и вовсе босые, старики истарухи, бабы с детишками, молодой парнишка на костылях, пожилой матрос сперевязанной головой, старик в суконном пальто, по которому стадами бродилибледные вши, рахитичный младенец, жевавший хлеб в грязном тряпичном узелке.
Бледный небритый мужчина с лихорадочным блеском в глазахрассказывал Нюре, как следователь отбивал ему почки, объясняя свои действияидеологической войной и сложностью мировой обстановки.
– Перед самой войной, – говорил мужчина, – меня освободили,но я теперь ни на что не способен.
Он показывал Нюре свое длинное заявление, в которомпредлагал ввести статус инвалида идеологической войны, а ему лично дать первуюгруппу с предоставлением бесплатного проезда в городском транспорте.
Была тетка, потерявшая карточки. Она ходила по инстанциям,говорила, что у нее трое детей, что они помрут с голоду. Ей отвечали: «Здесь небогадельня. О детях надо было раньше думать. У нас нет специальных фондов дляротозеев».
Один весьма невзрачного вида гражданин вступил на путьборьбы вовсе из-за ерунды. Как-то ему понадобилось перекрыть крышу, и онобратился к директору совхоза с просьбой о выписке нужного ему количествасоломы. Директор отказал на том основании, что проситель недостаточно активнопроявлял себя в общественной жизни, то есть не посещал самодеятельность, невыпускал стенгазету, не ходил на собрания, а если и ходил, то не лез на трибунуи пассивно участвовал в общих аплодисментах.
