я не слишком тщательно их терла в первый раз. Ее просьба кажется мне странной, но я делаю как велено и ухожу в свою комнату писать письмо Беатрис.
Дорогая Беатрис,
у меня такое чувство, будто уже минуло сто лет, как я уехала из Мотт-Хейвена, — вот как сильно я по тебе скучаю. Я намерена писать тебе как можно чаще, чтобы ты знала обо всех ужасах, что со мной приключились.
После описания крайне неприятного плавания на пароме, жуткого дома и необычного случая прошлой ночью я рассказываю подруге о выброшенных на берег стеклышках и женщине, которую повстречала рядом с пляжем.
Судя по акценту, она ирландка, в этом я вполне уверена. И хотя она была груба со мной и напугала меня, я немного воспрянула духом — теперь я знаю, что здесь есть другие ирландцы. Фрейлейн Гретхен очень приятная, но она немка.
Я испытываю некоторую неловкость, перечитывая написанное. Наверное, до сих пор я не осознавала своих чувств на этот счет. Но ведь нет ничего противоестественного, если ощущаешь себя в своей тарелке рядом с теми, кто на тебя похож?
Помнишь ведь, как в школе нам всегда говорили, что мы американцы — не ирландцы, не немцы и не итальянцы — и что мы должны разговаривать только по-английски и забыть иностранное происхождение наших родителей? Так вот, мне кажется, доктору Блэкрику нет до всего этого дела. Книжки на его полках сплошь немецкие, фрейлейн Гретхен готовит немецкую стряпню. Она, конечно, вкусная, но я думаю, что американцам такое не следует есть. Я бы предпочла вернуться к говяжьей солонине с капустой.
Я пишу дальше, и время пролетает незаметно. После заката ко мне, постучав в дверь, заглядывает фрейлейн Гретхен. Машинально я заслоняю письмо рукой, испытывая неловкость из-за всего, что понаписала.
— Пора одеваться к ужину, — говорит Гретхен. — Твоя мама уже проснулась после дневного сна — вдруг захочешь повидать ее.
Надо же, я и не знала, что мама вернулась с прогулки по острову, а уж о том, что спала, — тем более.
— Спасибо, — вежливо говорю я. И поскольку я не вполне уверена, что означает «одеваться к ужину» — я ведь уже одета, — умываюсь, расчесываю волосы и быстро пробегаю глазами написанное. В конце размашисто и витиевато пишу свое имя (увидав такую подпись, сестра Мод возмущенно цокала бы языком), аккуратно складываю листы и запихиваю их в конверт. Намочив тряпочку, провожу ею по клейкой каемке и запечатываю конверт — потому как лизать бумагу собственным языком и противно, и опасно. Один мужчина, Зигмунд его звали, умер после того, как порезал язык о край конверта. Это мне Беатрис рассказала.
Я не видела маму со вчерашнего вечера, поэтому надеюсь поговорить с ней, прежде чем мы спустимся в столовую, но, когда я захожу к ней в комнату, сразу понимаю, что время для разговора не подходящее. Хотя мама выглядит очень изысканно в красном платье с глубоким вырезом по новой моде, она явно устала: в зеркале туалетного столика отражается ее бледное лицо с безучастным взглядом. Ее измотанный вид меня пугает. Видимо, переезд отнял у мамы больше сил, чем я думала.
Мама замечает меня в дверях и вздыхает.
— Твое платье грязное. И ты и вчера в нем была, да? Нужно купить тебе побольше одежды.
Я опускаю взгляд в недоумении. Дома, хоть я и меняла нижнее белье почти каждый день, в одном и том же платье мне доводилось ходить всю неделю. К тому же их и было-то всего два, и второе считалось воскресным, для походов в церковь.
Мама встает, и мы вместе спускаемся. В столовой, куда мы заходим, нас ждет доктор Блэкрик.
— Алвин! — восклицает мама, глядя сияющими глазами на моего отчима, который встает со стула. — Я переживала, что ты не сможешь с нами поужинать.
У меня скручивает живот, аппетит мгновенно пропадает. Я глупо надеялась, что мы с мамой снова будем есть только вдвоем, что мне удастся избежать знакомства с отчимом хотя бы на один вечер, или на два, или на всю жизнь. Я в замешательстве встаю как вкопанная и чувствую дрожь в ногах.
Мама торопливо подходит к доктору Блэкрику и быстрым поцелуем клюет его в щеку, а я по-прежнему стою на пороге и таращусь, и все мысли у меня о пропавших женщинах на острове и о том, какое отношение к их исчезновению имеет вот этот человек, которого целует мама. Знает ли он, где они? Знает ли, почему они ушли? Что, если он и правда в этом замешан?
Кровь стынет у меня в жилах, когда доктор Блэкрик улыбается — слишком мимолетно, слишком натянуто — и отодвигает для мамы стул. С высоты второго этажа он не показался мне таким страшным, как сейчас, когда я увидела его воочию. Доктор Блэкрик на целую голову выше мамы, а она высокая по сравнению со многими женщинами. У него густые брови, за круглыми стеклами очков глубоко посаженные глаза. Длинная борода исчеркана сединой. Возле его места я замечаю прислоненную к столу черную трость с серебряным набалдашником в форме ворона.
После того как мама усаживается, доктор Блэкрик обходит стол и отодвигает стул для меня, жестом приглашая сесть. Мне стоит огромного труда пересечь комнату. Я не знаю, чего ждать от отчима, когда я к нему подойду, но, слава богу, он не пытается меня обнять, что сделал бы мой настоящий папа. Просто держит руками спинку стула и, когда я сажусь, подвигает его вплотную к столу и возвращается на свое место во главе. Усевшись, он неловко кивает, повернув голову ко мне.
— Рад наконец-то познакомиться с тобой, Эсси.
Сглотнув ком в горле, вместо ответа я тоже киваю. Мама через стол делает страшное лицо. Но отчитать меня за грубость она не успевает: в столовую входит фрейлейн Гретхен с подносом, на котором стоят три большие керамические кружки. Две она ставит перед мамой и доктором Блэкриком. Последнюю передо мной. В ней плещется какая-то жидкость — по запаху похоже на пшеничное пиво.
Тут отчим встает и, бросив взгляд на трость, но не взяв ее, поднимает свою кружку.
— Тост, — говорит он. — За новую семью. — Он смотрит маме в глаза. — Фрау Блэкрик, я несказанно рад, что мы поженились и будем жить вместе в этом доме. — Мама лучезарно улыбается. Затем он поворачивается ко мне. — Фрейлейн О’Нил, надеюсь, здесь ты будешь счастлива. А еще — что мы узнаем друг друга
