страдания. Кулаки её сжаты. Её лицо нельзя описать словами. Когда художник напишет ей такою, какой она шла на смерть, и картину выставят в галерее, на неё будут глядеть часами, не отрывая глаз от этого лица, исполненного величия духа. Она не замечала ни толпы дикарей в зелёных мундирах, ни идущих по бокам её палачей с плотоядно поджатыми губами, ни пятящегося задом подлеца с „кодаком“. Где была она в эту минуту? Обнимала ли мысленно любимую мать? Рапортовала ли своему командиру? Или прощалась со Сталиным в Кремле?
Её подводят к виселице и надевают на неё сумку и противогаз, как доказательство её виновности. Гитлеровцы тесным кольцом, окружают место, где сейчас должно произойти убийство. Сколько мерзких, тупых и зверских рож глядит изо всех этих наушников, подшлемников, шарфов! Вот этот дегенерат, не он ли водил Зою босиком по снегу? Не этот ли долговязый павиан провел пилой по её спине? И не это ли усатое мурло поднесло лампу к её подбородку? Впрочем, не всё ли равно? Они все виновны, и для всех них придет грозный час возмездия.
Смотрите! Зоя оборачивается к ним и говорит. Палачи растерянно опустили руки и топчутся на месте, a она, откинув прядь со лба, глядит властно, гордо, величаво, – не как смертник, а как грозный судия, как совесть великого народа: „Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете!“
Болван-фотограф щёлкает затором камеры: он ничего не понимает в происходящем. Иначе бы он не увековечил картины, которая может служить символом безмерного позора Германии. Но он был не только садист, но и кретин. Он сохранил для нас ярчайшее свидетельство победы величия духа советского народа над немецко-фашистским зверьём.
Снимок номер четыре. Страшный снимок. Сейчас жизнь отлетит от Зои. Она сопротивляется палачу, затягивающему удавку на её горле. Она делает последнее усилие, чтобы на мгновение отсрочить развязку и крикнуть всем нам: „Прощайте, товарищи! С нами Сталин! Сталин придёт!..“
А напротив немецкий дикарь нагнулся, чтобы не прозевать: со сладострастной улыбкой ловит он мгновение её последней судороги.
…Смерть смежила её ясные очи. Она мертва, но лик её спокоен и светел. Она как живая. Она как святая.
Вот такою же прекрасной увидели мы её два месяца спустя и отерли иней с её высокого безмятежного чела и её смуглых, не утративших румянца щек. Но только замерзшее тело её носило уже тогда следы новых, отвратительных посмертных надругательств пьяных фашистских скотов…
Все улики в наших руках. Петрищево освобождено. Известен стоявший в нем полк, который сотворил гнусное дело. Он носит номер 332 и принадлежит к 197-й пехотной дивизии. Известно, где этот полк сейчас. Приговор вынесен, началась расплата.
Первым попался унтер-офицер Карл Бауэрлейн из 10-й роты. Он всё видел, он тоже скалил зубы из толпы зрителей, когда умирала юная русская героиня, он сам во всём признался.
Вторым получил пулю лейтенант, стрелявший в Зою из „кодака“ и как трофей носивший серию палаческих карточек.
Нигде не спрячется от страшной мести допрашивавший Зою подполковник Рюдеpep. Подполковник – не иголка, укрыть его не просто. Настанет и его черёд дать свои показания, провести последнюю ночь перед казнью и ощутить подбородком верёвку.
Физиономия палача, хладнокровно вдевавшего в петлю Зоину головку, – перед нами. Он изображен здесь анфас, в профиль и в три четверти. Большего не требуется, чтобы найти преступника. И если он уцелеет на войне, то не будет на земном шаре такого самого отдаленного острова, где он мог бы остаться неопознанным.
Хихикавших, ухмылявшихся, окружавших эшафот и приподнимавшихся на цыпочки, чтобы видеть мучения нашей Зои, – всех настигнет священная кара!
То, что мы имеем возможность продемонстрировать сегодня эти обличительные документы, не является делом случая или удачи. Такова логика вещей, таково неотвратимое течение событий. Это должно было случиться – немного раньше или немного позже. Дело идёт к расплате, и от неё гитлеровцам никуда не уйти.
Петрищевское злодеяние фашистов раскрыто до конца, как бы ни хотелось гитлеровцам скрыть его. Так же будет распутан чудовищный клубок преступлений гитлеровской клики и всех причастных к ним немцев. Все тайное становится явным. Мы знаем, кто громоздил многотысячные могильники в Краснодаре, Ставрополе, Харькове, Киеве, Ворошиловграде. Мы знаем, кто медленной смертью умерщвлял украинских девушек в Бремене, Мюнхене, Кельне. Мы знаем, кто вывозил фонтаны из Петергофа и кто на каких заводах строил душегубки в Берлине.
Расплата идёт, и залпы мести раздаются уже по ту сторону Днепра. Они прогремят ещё и в самой Германии.
Боец и офицер! Сохрани эти снимки. Быть может, тебе придется встретиться с палачами. А не встретишь этих – убей других, все фашистские изверги достойны кары. Убей их столько, сколько ты их насчитаешь вокруг этой виселицы. Убей их десять раз столько – во имя нашей Зои, во имя счастья на земле».
Жаль, сам Пётр Алексеевич Лидов никогда так и не узнает имени советского солдата, «снабдившего» его уникальными снимками: 21 июня 1944 года он погибнет под Полтавой (возле города Миргорода), где базировались американские «летающие крепости», во время немецкой бомбёжки.
* * *
А вот в каких словах, много лет спустя, мама Зои, Любовь Тимофеевна, в знаменитой книге «Повесть о Зое и Шуре» поведает миру о своих первых впечатлениях от этой публикации Лидова:
«Тот день принес мне новое испытание. В газете были помещены пять фотографий: их нашли у гитлеровского офицера, убитого советским бойцом под деревней Потапово, близ Смоленска. Фашист сфотографировал убийство Зои, ее последние минуты. Я увидела виселицу на снегу, увидела мою Зою, мою девочку среди гитлеровцев… доску с надписью „Поджигатель“ на её груди… – и тех, кто пытал и мучил её. С того часа, как я узнала о гибели моей девочки, я всегда, днём и ночью, неотступно мучилась одним: о чём думала она, когда шла в свой последний, страшный путь? Что чувствовала? О чём вспоминала?… Бессильная тоска охватывала меня: я не была с нею тогда, когда была ей, должно быть, всего нужнее; я не могла облегчить ей последние минуты ни словом, ни взглядом… И пять фотографий словно провели меня Зоиным смертным путем. Теперь я своими глазами видела, как её казнили, сама была при этом, но слишком поздно… Эти снимки, казалось, кричали: „Смотри, как её мучили! Смотри и будь молчаливым свидетелем её гибели, переживи снова всю боль, всю муку – её и свою…“ Вот идет она одна, истерзанная, безоружная, но сколько силы и гордости в её опущенной голове! Должно быть, в эти минуты
