его насквозь, и он все больше ощущал себя овцой, которая имела несчастье столкнуться с фабрикантом мясных консервов. Он как раз собрался указать, что надпись на шляпе могла быть поддельной, как вдруг в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул директор, который в своем кресле съежился в дрожащий комок.
В кабинет вошел мальчуган в итонском костюмчике. Его лицо показалось епископу смутно знакомым. Лицо это напоминало зрелый помидор с присобаченным к нему носишком. Однако не это поразило епископа: мальчуган обладал сходством не столько с помидором, сколько с чем-то совсем другим.
— Сэр, извините, сэр, — сказал мальчуган.
— Да, да, да, — раздраженно сказал генерал Кровопускинг. — Беги играть, мальчик, беги, беги. Разве ты не видишь, что мы заняты?
— Но, сэр, извините, сэр, это про статую.
— Что про статую? Что про нее? Что про нее?
— Сэр, извините, сэр, это я.
— Что! Что! Что! Что! Что!
Епископ, генерал и директор издали это восклицание хором, причем «что» распределялись следующим образом:
Епископ — 1
Генерал — 3
Директор — 1
–
Итого — 5
Отвосклицавшись, они уставились на мальчугана, который тем временем стал карминным.
— Что ты сказал? — вскричал директор. — Ты выкрасил статую?
— Сэр, да, сэр.
— Ты? — сказал епископ.
— Сэр, да, сэр.
— Ты? Ты? Ты? — сказал генерал.
— Сэр, да, сэр.
Наступила волнующая пауза. Епископ смотрел на директора. Директор смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на пол.
Первым молчание нарушил генерал.
— Чудовищно! — воскликнул он. — Чудовищно! Чудовищно! Никогда ничего подобного не слышал. Мальчик должен быть исключен, директор. Исключен. Иск…
— Нет! — сказал директор властным голосом.
— В таком случае выпороть его хорошенько. Хорошенько. Хорошенько.
— Нет! — Преподобный Тревор Энтуисл словно облекся новым величавым достоинством. Он несколько учащенно дышал через нос, а его глаза обрели нечто рачье.
— В вопросах школьной дисциплины, генерал, я со всем уважением требую полной независимости. Я разберусь с этим делом, как сочту нужным. По моему мнению, оно не требует принятия столь строгих мер. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ, вздрогнув, опомнился. Он думал о статье, которую только что написал для одного из ведущих журналов, где рассматривал тему Чудес, и теперь сожалел, что тон ее, в соответствии с направлением Современных Взглядов, был почти скептическим.
— О, целиком и полностью, — ответил он.
— В таком случае, — с бешенством сказал генерал, — я умываю руки, умываю руки, умываю руки. И если теперь так воспитывают наших мальчиков, то не удивительно, что страна летит в тартарары, в тартарары, в тартарары.
Дверь за ним громко захлопнулась. Директор повернулся к мальчугану с доброй ласковой улыбкой.
— Без сомнения, — сказал он, — вы сожалеете о своем проступке?
— Сэр, да, сэр.
— И вы больше не будете красить статуи?
— Сэр, нет, сэр.
— В таком случае, — сказал директор радостно, — мы можем отнестись снисходительно к тому, что, в конце-то концов, было не более чем детской проделкой. Как вам кажется, епископ?
— О, безусловно, директор.
— Именно то — ха-ха! — что вы или я могли бы натворить э… в его возрасте.
— О, несомненно.
— В таком случае перепишите двадцать строк Вергилия, Муллинер, и больше не станем говорить об этом.
Епископ взвился из кресла.
— Муллинер! Вы сказали — Муллинер?
— Да.
— Это фамилия моего секретаря. Вы, случайно, не родственник ему, мой мальчик?
— Сэр, да, сэр. Брат.
— А-а! — сказал епископ.
Епископ нашел Августина в саду, где он опрыскивал раствором ворвани розовые кусты, так как был садоводом-энтузиастом. Епископ ласково положил ладонь ему на плечо.
— Муллинер, — сказал он, — не думайте, будто я не заметил вашей руки, тайно приложенной к этому беспрецедентному событию.
— А? — сказал Августин. — К какому беспрецедентному событию?
— Как вам известно, Муллинер, вчера вечером, руководствуясь побуждениями, которые, могу вас заверить, были самыми благородными и соответствовали истинному духу Церкви, преподобный Тревор Энтуисл и я были вынуждены выйти из дома и покрасить статую Жирняги Хемела в розовый цвет. И только что в кабинете директора некий мальчик признался, будто выкрасил ее он. Этот мальчик — ваш брат, Муллинер.
— Неужели?
— И на это признание вдохновили его вы, чтобы спасти меня. Не отрицайте, Муллинер.
Августин улыбнулся смущенной улыбкой:
— Пустяк. Абсолютный пустяк.
— Уповаю, это не вовлекло вас в чрезмерные расходы. Насколько я знаю братьев, мальчик вряд ли согласился на этот благой обман безвозмездно.
— А, всего-то пара фунтов! Он потребовал три, но я сбил цену. Нет, просто возмутительно, — добавил Августин горячо. — Три фунта за простенькую работенку?! Я так ему и сказал.
— Они будут вам возвращены, Муллинер.
— Нет-нет.
— Да, Муллинер, они будут вам возвращены. При себе у меня нет такой суммы, но я отправлю чек по вашему новому адресу: дом священника, Стипл-Маммари, Хертфордшир.
На глаза Августину навернулись нежданные слезы. Он схватил руку епископа.
— Епискуля, — сказал он прерывающимся голосом. — Не знаю, как и благодарить вас. Но учли ли вы?
— Учел?
— Жену на лоне твоем. Второзаконие, тринадцать, шесть. Что скажет она, когда узнает?
Глаза епископа вспыхнули огнем решимости.
— Муллинер, — сказал он, — вопрос, который вы затронули, не ускользнул от моего внимания. Но я держу ситуацию под полным контролем. Птица небесная может перенести слово твое и, крылатая, — пересказать речь твою. Екклесиаст, десять, двадцать. Я сообщу ей о своем решении
