едва различимый голос. И прошептала:
— Тони…
— Попей немного! Осторожно!
Кто-то приподнял мою голову, губ коснулся край стакана. Вода! Я сделала большой глоток, закашлялась. И открыла глаза.
Лучше б не открывала!
Стакан держал Федька.
— Фух! — шумно выдохнул он. — Ну наконец-то. Хочешь еще воды?
Я осторожно покачала головой, которая сразу же закружилась.
— Еле нашел тебя, — сказал Федька. — Жду звонка — не звонишь. Сам звоню — не отвечаешь. Позвонил в консультацию. Сказали, что скорая тебя забрала. Куда — не знают. Позвонил в скорую. У нас, говорят, не справочная, обзванивайте дежурные больницы. А откуда я знаю, какие дежурные. Начал обзванивать все подряд. Я же думал, тебя в какой-нибудь роддом или гинекологию повезут. А ты в кардиологии оказалась.
— Сколько времени? — с трудом ворочая языком, спросила я.
— Половина первого. Я здесь уже семь часов. Тебя сначала в интенсивную положили, а пару часов назад в палату перевезли. Еле уговорил, чтобы разрешили с тобой остаться.
Я положила руку на живот, и внутри шевельнулась рыбка. Скоро уже начнет пинаться и ворочаться, а пока только тихонечко возится.
— Что тебе сказали? С ребенком как?
— С ребенком нормально все. А вот с тобой не очень. Меня спрашивают, были ли у тебя какие-нибудь проблемы с сердцем или с сосудами, а я как баран, не знаю, что сказать. Вроде, раньше ничего не было?
— Не было.
Голова потихоньку перестала кружиться. Во всяком случае, глазами я ворочала без проблем и могла осмотреться.
Меня положили в двухместную палату, но вторая кровать была свободна. Рядом стояла тренога капельницы, от которой к руке тянулась прозрачная трубка. Под больничной хламидой присосались датчики кардиомонитора, который пищал мелко и часто. Пульс хоть и успокоился немного, но все равно был, как сказала Алла Петровна, за соточку.
Федька сидел у кровати на стуле. Его лицо было совсем рядом — такое знакомое… Темно-серые глаза — как питерское небо, длинные ресницы, густые брови. У него всегда был немного хмурый вид, даже когда улыбался. У глаз тонкие, едва заметные морщинки. Родинка над верхней губой. Когда-то мне так нравилось незаметно, исподтишка рассматривать его. А сейчас… Как дорого бы я отдала, чтобы увидеть рядом совсем другое лицо.
Как это глупо и грустно. Почему девочки любят не идеальных мальчиков, а мальчишей-плохишей? Может быть, потому, что неидеальной девочке трудно быть рядом с идеальным мальчиком?
Хотя… Идеальный мальчик Федя любит вовсе не девочку Свету. Потому что девочку Свету вообще никто не любит. Вот так.
Я вспомнила наш разговор с Люськой, когда она сказала: ты никого еще не любила. И что? Теперь люблю. Не «за», а «вопреки». Совсем не самого волшебного принца всей вселенной. И мне от этого стало лучше? Я не стала говорить Тони о ребенке, потому что не хотела, чтобы рядом со мной был человек, который меня не любит. В результате рядом со мной будет Федька. Милый, внимательный, заботливый Федька. Который любит не меня, а свою Веронику.
Молодец Светочка. Чудесный обмен. Просто шило на мыло. Точнее, наоборот. Скользкое мыло на колючее шило. Потому что Тони ты любишь, а вот Федьку — нет.
Впрочем, впрочем… Федька хотя бы человек честный и порядочный. Патологически порядочный. И если его дорогая Вероника решит, что сделала роковую ошибку, поманит пальчиком… Да, наверняка он честно мне обо всем расскажет и вернется к ней.
Я вспомнила, как Тони обнимал Эшли, слова Энни, слова Салли. И о том, как быстро он утешился. Или, может, эта рыжая коза тоже в положении? Ну а что — если Энни не зря языком трепала? Мастер контрацепции, чего уж там…
Три месяца прошло, а легче так и не стало. Каждый раз, когда я вспоминала о Тони, это причиняло такую боль, как будто мы расстались только вчера. Или все дело в ребенке?
Словно услышав мои мысли, он снова пошевелился.
Ну что, Витус, может, хоть ты меня будешь любить? Должен же быть в моей жизни хотя бы один мужчина, который меня любит. Не муж — так хоть сын, а?
— Поезжай домой, Федь, — сказала я. — Не сидеть же тебе всю ночь здесь. Завтра приедешь.
Хоть и с трудом, но все-таки мне удалось его уговорить.
— Смотри, в шкафу сумка, в ней все вещи. Если что-то еще надо будет, привезу. А твою маленькую сумку я забрал. Только телефон оставил, в тумбочке. Только очень прошу, не вздумай вставать. Если что — вон там кнопка, пост рядом.
— Хорошо, хорошо, иди!
Он поцеловал меня и вышел. Я вздохнула с облегчением. Во-первых, потому что сейчас мне тяжело было находиться рядом с ним — думая о другом мужчине. А вот вторая причина было гораздо более прозаической. Мы прожили вместе четыре года и теперь собирались пожениться, но просить его о некоторых вещах было… стыдно? Неловко?
Я нажала кнопку в изголовье и объяснила проблему уютной усатой медсестре, уложившись в одно слово. Проблема моментально решилась, и жить сразу стало легче.
Интересно, а если бы на месте Федьки был Тони, я бы тоже терпела до последнего?
Прислушавшись к себе, я с удивлением поняла, что нет. И на этом бесполезном открытии незаметно для себя уснула.
Утро началось в семь часов — медсестрой с градусником. Обычная больничная рутина. По привычке я протянула руку к тумбочке, но на ней, разумеется, ничего не было. Здравствуй, друг токсикоз, давно не виделись.
Пришла другая медсестра и выкачала пять пробирок крови на анализы. После завтрака, состоявшего из сладкой овсянки, булки с маслом и толстого куска докторской колбасы, меня осторожно перегрузили на каталку и повезли на узи. Три врача по очереди разглядывали мои фрагменты с точки зрения своей специализации: один изучал сердце, второй почки, третий щитовидку. Потом прибежал сердитый гинеколог и полюбовался на Витю. Все четверо сошлись в едином вердикте: без патологии.
Сердце продолжало плясать в ритме как минимум диско.
Монитор ко мне снова подключать не стали, но поставили еще одну капельницу. После этого пришел лечащий врач, похожий на Вини-пуха. И даже голос у него был, как у Евгения Леонова.
— Ну что, душенька Светлана Николавна, — вздохнул Вини-пух, присаживаясь рядом со мной на стул, — расскажите, как вы докатились до жизни такой.
— Не представляю… — я скосила глаза на его бейджик, но там значилось «Медведев М.М.», и мне едва удалось сдержать смешок.
— Михал Михалыч, будем знакомы, — он правильно понял мой взгляд, а я сжала губы в куриную гузку, только чтобы не расхохотаться.
— Так вот, моя драгоценная, — Михал Михалыч
