что из Комаровки прибыли «воспицу колоть».
Он привез с собой все, что требовалось для вакцинации, и кожаный саквояж, с которым ни один земский врач не расстается в поездках.
В углу выбранной наугад избы Даша покрыла стол простыней. Держа в пальцах ланцет, осторожненько чиркает им. Нанесет каплю детрита на крепкую мужичью кожу или худосочную ручонку ребенка и посмотрит на Зборовского: верно ли делаю? Впрочем, он заметил: люди охотнее и доверчивее идут к ней. Потому ли, что своя, сама крестьянского роду?
На мокрой половице жалобно попискивают котята, тревожа покой худущей серой кошки. Стоя возле окон и в дверях, ребятишки бесцеремонно следят за каждым движением доктора и «фершалши». Чумазые, с прилипшими к ногам корками земли, они шмыгают грязными носами и жестоко шлепают по головкам младенцев, безбоязненно перебрасывая их с руки на руку.
Многие вовсе уклонились от прививки: вдруг-де «воспица» в нутро пойдет. Даша побежала по избам уламывать народ. Вернулась всполошенная:
— Там в бане баба помирает. Пособите, Сергей Сергеевич!
Еще в предбаннике они услышали тяжкие, надрывные стоны. Женщина лежала на деревянном полу, устланном ветошью, зажав во рту свою толстую косу. А подле, на скамье, сидела морщинистая старуха, повязанная грязным платком. Зборовский тронул ее за локоть, указав глазами на выход.
— Ладно, сынок, ладно, — повитуха сразу примирилась с тем, что ее выпроваживают.
Дикие, истошные вопли наполняли баньку, которая, казалось, вот-вот рассыплется. Проклятья, посылаемые роженицей. Пожелтевшее, в испарине лицо. Нагота женского тела. Адовы муки. Даша едва успевала выполнять отрывистые приказания доктора, а в мозгу упорно сверлило: «Зря, Настенька, убиваешься, что нет у тебя дитев. И ладно, что нет!»
Но вот услышала крик новорожденного. Сергей Сергеевич передал его ей — скользкого, мылкого, и вызвал со двора отца.
— С чего так, доктор? — спросил тот. — Не впервой вить, четверых рожала.
— Не тот случай, — ответил Зборовский. И чтобы понятнее было мужику, добавил: — Ребенок не путем шел — поперек лежал. Ясно?
Ничего не ясно, но отец испуганно перекрестился. Постоял и вдруг всхлипнул:
— Спасибо за сыночка! Да и за бабу тож. Думал, душу богу отдадут.
Наоборот, еще один страдалец появился на Руси! Хозяин — Игнат Чугунов — бережно унес его в избу, а в ней — ни угла, ни притулья. Пол в щелях, скрипит, прогибается. Душно, смрадно. Даже мухи и те подохли: не вынесли грязи. Только и есть что один чистый утиральник, который откуда-то выволокли для приезжих. На полатях — мальчуган, с головой в медовых струпьях, и остроглазая девчонка.
Поднося домодельную плетеночку с яйцами, Игнат пытается отблагодарить: прими, чем богат.
Зборовский рассердился, но, увидев стоящую возле плетня Дашу, молча указал на нее — ей, мол, дай. Мужик прикрыл свой дар тряпицей:
— Не откажи, любезная.
Даша помнила: когда такое случалось, а подносили всякую снедь довольно часто, Андреян весь подбирался. Только грубый окрик и мог заставить их забрать все обратно. А теперь сам доктор подставляет ее?.. Жалеет? Наотрез отказалась.
Пора. Запрягла лошадь, потуже затянула хомут. Стояла с откинутым на плечи платком, вся залитая солнцем. Чему улыбается? Не своей ли восемнадцатой весне? Что касается Зборовского, он спешит. Завтра обратно в Нижнебатуринск. А в поездках — не дома: устаешь.
В лесу смолисто и сухо. С версту их провожал Игнат. Держась за бричку, уверенно ступал лаптями. Объяснив, как короче на Комаровку, повернул обратно.
Даша посмотрела ему вслед и вздохнула:
— Рожают… А зачем? Бедность. Сколько ребеночков мрет!
Миновали Шумшинский лес. Пошли пустыри. Травка зеленая, сочная, еще не запыленная, не прожженная летним жаром. Тепло, даже слишком: в воздухе парит. В лесу и не заметили, как потемнело. Небо заволокло облаками; одни разрываются клочьями, другие густеют, сливаются. Справа, низко над землей, стоят темно-фиолетовые, почти черные тучи.
Зашумел, завихрил ветер. На лицо и руки упали крупные капли дождя. Лошадь рванулась, почуяв приближение грозы. Даша натянула вожжи, чуть ослабила и хлестнула ими по крупу. Только бы успеть добраться на ту сторону пустоши, укрыться в березняке.
А ливень уже хлестал вовсю. Затаится, и с новой силой — потоки. Небо грохотало. Яркая вспышка света саблей рубанула его. За ней в погоню один за другим — тяжкие раскаты.
Надрывно мычат коровы. То сбиваются в кучу, то бросаются в стороны и, как слепые, тычутся рогами. Чудится, земля расколется пополам под штопором ударившей в нее молнии. И в самом деле, показалось, будто впереди что-то треснуло.
Бричку встряхивает. Зборовский и Даша невольно цепляются друг за друга. Такая гроза доктору-горожанину, пожалуй, в диковинку. А Даше нипочем, она озорно запела:
Дождик, дождик, припусти
На зеленые кусты…
Он чувствует под рукой, как дрожмя дрожит ее промокшее упругое плечо.
Березняк. Здесь тише. Привязали лошадь к стволу, а сами — в кроны погуще. Но, не сделав и десятка шагов, наткнулись на развороченный ствол дуба, чудом оказавшегося в березовой роще. Раздробленный ударом молнии, он лежал повергнутый навзничь, тлел в дыму, несмотря на дождь. Соседние деревца надломлены: это он, падая, погубил их.
«Счастье, что нас-то не было рядом», — мелькнуло у Даши. Счастье?.. Вблизи мертвого дуба, на мокрой траве, — паренек. Ноги босы, портки закатаны по колено, а чуть выше щиколотки на левой ноге — красноватый зигзаг. Лицо — что свеча. Мертв? Рядом в лужице кнут.
Даша присела:
— Молния ударила! В землю его! Земля все вытянет! — заторопила доктора.
Зборовский поднял руку пастушка — упала плетью. Едва нащупал пульс. Встал на колено и начал медленно разводить и сводить тонкие мальчишечьи руки.
— Раз-два-а… три-четыре. Раз-два-а… три-четыре.
Ритмично, не спеша. Вскинет глаза на Дашу и — снова: раз-два-а… Потом его сменила она. Захлюпал к бричке, вернулся со шприцем. Ввел под кожу камфару и опять: раз-два-а… На коленях. В грязи. И все без толку.
— Родненький ты мой, да очнись же! — Даша прижалась щекой к щеке паренька.
Гроза сникла. Гремело глуше. Тучи уходили на восток. Солнце радужно заиграло в дождевых каплях на листьях. Когда, казалось, потеряли всякую надежду вернуть пастушонка к жизни, он едва слышно вздохнул. Грудь приподнялась, шевельнулись ресницы, приоткрылись веки, бессмысленно задвигались зрачки. Безумный, испуганный взгляд его блуждал по небу, по лицам, не находя чего-то утерянного.
Даша взглянула на Зборовского, на его теплые глаза под упрямым изгибом бровей. Столько в ней радости и незатаенного преклонения: какой же он, доктор, умелый в своем деле!
Паренек вдруг начал вырываться. С трудом перенесли его в бричку и выехали на дорогу. Лужи в отблесках красного заката.
«У-у-у», — сквозь пену булькают протяжные стоны. Эхом отдаются они по опустевшему пастбищу. Стадо разбрелось. Только черный бык отозвался
