нужны.
Зборовский выжидал. Соколов был дружески расположен к нему, но обладал странной привычкой — никогда сразу не приступать к объяснению по существу.
— Сельские пункты иные называют богоугодными заведениями. Сколько там безграмотных фельдшеров! Сами ведь сетуете: крестьянки доверяют повитухам. Следовательно, что нужно делать, Сергей Сергеевич? Нужно этих повитух обучать акушерству.
Зборовский привычно выключает на некоторое время слух. На жестяных карнизах окон толчея безмятежных голубей. Серо-голубые, матово-черные, они поклевывают хлебные крошки. В больничном дворе прыгает через скакалку малышка. Ее белое кружевное платьице перехвачено красной шелковой лентой. Такой же яркий бант в волосах. Сегодня праздник! Сегодня пасха!
Соколов то ввинчивает трубку стетоскопа в кружок, то вновь разнимает их. Как обычно, добирается с дальнего подъезда:
— У вас весьма существенное преимущество, по крайней мере передо мной.
— То есть? Нельзя ли уточнить — какое?
— Пожалуйста: у вас — молодость! Грех, который, как известно, предполагает некоторые качества: завидную энергию, расторопность. Так вот какое дело, Сергей Сергеевич. — Заговорил наконец о главном. — Я, как известно вам, намерен создать при лечебнице школу сестер. Рассчитываю в основном на вашу помощь. Идет? Согласны?
— Не знаю, Варфоломей Петрович, не сведущ я в подобных вопросах.
— Отговорки: «Оно бы очень можно, да никак нельзя…» Мне пошел сорок первый, но, признаюсь, сестер обучать тоже не выпадало. В земской управе дают средства и помещение. А в остальном давайте сами развертываться. Вы и я. Согласны?
— Другого пути, как я понимаю, нет?
Варфоломей Петрович откинулся в кресле, не замечая, как осыпается пепел папиросы на его праздничный, кофейного цвета, костюм. В глазах его радость: не пришлось долго уламывать, вопрос решен, все договорено, все отлично.
Ничто так не скрашивает пребывания в Нижнебатуринске, как общение с этим человеком. Сергей Сергеевич хотел было уйти и крайне удивился, когда Варфоломей Петрович вдруг, замявшись, заглянул ему в глаза:
— Как настроение?
— Не жалуюсь.
— Хитрить не буду, я задержал вас и по другому поводу. Не догадываетесь?
— Нет.
— Немудрено. Вы, полагаю, не влюблены?
— Нет, не влюблен.
Соколов погрозил карандашом:
— Эх, молодой человек! — Затем вернулся к тому, насчет чего обещал не хитрить: — Была вчера у меня одна… пациентка. Молодая особа. Очень молодая! — Оттянул пальцами нижнюю губу. — Просила, чтоб я ее вылечил, понимаете?..
— Что ж тут особенного, — недоумевал Зборовский. — Обычная просьба.
— А ну вас! — рассердился Варфоломей Петрович. — В том-то и дело, что болезнь необычная. И подобных больных мне пользовать не случалось. Я ей: «На какую тему плачете?» А она… вы догадываетесь, о ком я говорю?..
— Нет.
— О Бэллочке.
— Что случилось?
— Влюблена… Все в конечном счете ее… сугубо личное. Но для Лемпертов, считаю своим долгом предупредить, тут может разыграться вторая трагедия. Девочка страдает. Просит, наивная, вылечить… А как?
Глава VII
О посмертной бумаге фельдшера прежде других стало известно в Комаровке Кучерявому: про такие дела и положено осведомлять сельского старосту. Ну а от него, само собой, добрую весть принесла Настенька. Она прибежала в амбулаторию веселая. Давно такой не видывала ее Даша.
— Что я тебе ска-ажу! — крикнула она и принялась целовать подругу.
Таким образом, лишь три месяца спустя после смерти Андреяна, Даша узнала, что в бумагах фельдшера нашли и такую, в которой он, словно предчувствуя близкий конец, завещал по духовной свою избенку «Дарье Платоновне Колосовой, крестьянке села Комаровка, Нижнебатуринского уезда, Глыбинской губернии». Выслушав Настеньку, Даша диву далась: почему завещано ей?
— Поди ж ты, а? Каков он, Андреян… Чего намудрил!
— Правильно намудрил! По совести, — одобрила Настенька поступок фельдшера. — Кому же еще? Никакой родни у него. А ты хоть и чужая, однако всегда по-хорошему к нему. За хорошее хорошим и платят.
Даша перебралась в Андреяново обиталище. Богатство не ахти какое, но все же домишко, свой кров. Почувствовала себя как-то тверже на ногах, впервые сама себе хозяйка. В той части улицы, что на скате, возле молодого тополя — его посадил еще фельдшер, — стоит отныне ее избенка, слегка накренившаяся, крытая тесом. Обстановки, почитай, никакой. Что было в ней стоящего, согласно закону продали с торгов, вывезли. Остались ломаный стол, две лавки, которые, как смогла, сама починила, и круглое зеркальце, испещренное пятнами.
На печи нащупала старую, с отломанной ручкой, лампу. Теперь и у нее семилинейная, не хуже, чем у других. Придешь вечером домой, зажжешь — и сразу все повеселеет. Поставишь лампу на стол — так света больше, — откинешь краешек ряднины и присядешь на постель. Спит она на черной половине; в горенке, в той комнате, где удавился Андреян, не решается.
…Май, а по утрам прохлада. Земля затянута кисеей пуха: цветут тополя. Солнце в полудреме стоит над горизонтом. По полям стелется сероватый парок.
Из-за спины Даши, вильнув длинным хвостиком, сиганула белощекая синичка. И солнце, и запах тополей, лип, и синичка, и эта избенка — все нынче ее, Дашино.
Даша поджидала доктора на воле. Наконец со двора старосты выехала двухместная бричка. Поравнявшись, Зборовский подвинулся, освобождая часть сиденья:
— Едем!
Отказалась от протянутой руки, проворно взобралась и села к самому краешку. Раньше и не помышляла, что доктор прихватит ее в объезд по деревенькам. Но накануне с хутора привезли мужика в сильной лихорадке. На сгибе локтя его красноватая бугорчатая сыпь… Оспа! В тот же вечер доктор обучил ее оспопрививанию. Нетрудное дело. Оспопрививательницам платят по пять копеек с каждого двора. Хоть и малые деньги, а деньги, которых она сроду не имела.
За околицей, у самого выгона, дорога кочковатая, в яминах. Вдвоем в бричке тесно, неловко. У развилки лесной просеки, принимая из рук доктора вожжи, спросила:
— Куда поворотить?
— В Шумшино.
— В этакую-то глухмень!
До места добрались сравнительно быстро. Заброшенная деревушка запряталась в самой сердцевине лиственного леса, у небольшого древнего озерца. Избенки рассыпались по берегу, повернувшись к озеру задами: огородами, гумнами. Пойдешь от деревушки вперед — в сосновый бор угодишь, верст на десять живой души не увидишь; подашься вправо — лес заредеет, и раскинется такая выутюженная гладь… Паши да сей себе вволюшку!
Бричка загрохотала по единственной улочке Шумшина. Преют навозные кучи. Хатенки во сто крат хуже комаровских: дымушки, приплюснутые к земле. На дороге, прямо в пыли, среди лепешек коровьего помета, копаются ребятишки. Стайкой вспорхнули и припустились за бричкой:
— Доктор!! Доктор приехавши!
Так нередко бывало: его узнавали те, которые наверняка с ним не встречались. Всегда почему-то угадывали в нем не писаря, не сборщика налогов, не помещичьего сынка, не фельдшера, а именно доктора.
Весть о приезде доктора мигом прокатилась по деревеньке и ближайшим к ней полям. Не прошло и получаса, как веб знали,
