— Просто я никогда не видел в них ничего особо зловещего. Ну, может быть, немного неловкие, возможно, чуточку помешанные, но…
— Они ведут к разрушению Лондона. Они ведут к тому, что город будет лежать в руинах.
— Зачем? Зачем, черт побери, им это нужно?
Джаспер изобразил нечто похожее на ухмылку.
— Будем надеяться, что вам никогда не придется узнать это.
— Вы были с ним знакомы? — спросил я. — С моим дедом.
— Это было до моего появления. Задолго до моего появления.
— Почему вы не могли прийти к нему без меня? Зачем вам нужен я?
— Я пытался. Но даже в таком беспомощном состоянии ваш дед смертельно опасен. Он воздвиг нечто вроде экстрасенсорной границы. Никто не может к нему приблизиться, если он сам этого не хочет.
У меня челюсть отвисла.
— Что?
— Директорат верит в магию, Генри. Всегда верил.
Джаспер оттолкнул от себя сэндвич, к которому почти не притронулся, по его лицу скользнула гримаса жеманного отвращения.
— Эта тарелка грязная. — Он бросил взгляд вокруг себя с таким видом, будто с трудом сдерживал дрожь. — Все это место нечистое. Кишит болезнями.
К нам подошла сиделка и сказала, что теперь мы можем увидеть пациента. Джаспер с нескрываемым любопытством засеменил в палату к распростертому телу отца моего отца.
Глаза старика были закрыты, из его белого носа и белого рта выходили трубки, и он казался более слабым и хрупким, чем когда-либо прежде. Я даже пульса не мог различить. И только реанимационный аппарат свидетельствовал о том, что он еще жив. Хотя мы не обменялись с ним ни словом, за последнюю неделю я видел деда больше, чем за последние несколько лет. Джаспер вытащил нечто, напоминающее навороченный камертон, и навел его на тело старого хрыча. Штуковина бикнула один раз, потом еще и еще раз и наконец разразилась протяжным верещанием.
Я недовольно посмотрел на него.
— Что это вы делаете?
Джаспер, сосредоточенный на своем непонятном занятии, даже не взглянул в мою сторону.
— Я вижу, он и в самом деле в коме.
— Конечно он в коме.
— Ваш дед по меньшей мере два раза симулировал смерть. Он мастер обмана. В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году он проник в Букингемский дворец вместе с американской цирковой труппой под видом клоуна. С шестьдесят первого по шестьдесят четвертый год жил, никем не разоблаченный, в качестве слуги в Балморале.[27]В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году в Монте-Карло он вчистую обыграл в покер главу подразделения специального назначения при королевской семье. Так что я более чем уверен: он вполне может симулировать и удар. Вы так не думаете?
— Только не дед, — сказал я. — Это совсем не похоже на моего деда.
— Значит, вы никогда его не знали. — Джаспер сунул прибор в карман. — Но на сей раз все по-настоящему. — В голосе его слышалось разочарование. — Может, от пьянства. — Он посмотрел вдаль, на лице появилось выражение тихой уважительности. — Я сейчас с ним, сэр… Боюсь, у меня плохие новости… Пожалуйста. Давайте не будем отчаиваться. Хорошо. Ясно… Я ему передам. — Он резко повернулся ко мне. — Мы увидим вас завтра, мистер Ламб.
Он пробормотал какие-то пожелания мне в связи с днем рождения и в дурном настроении зашагал прочь.
— И это все? — прокричал я ему вслед. — Что теперь?
Но Джаспер вышел, не оглянувшись, потопал к тем новым драмам, что ждали его, и скоро в палате снова воцарилась тишина.
Не зная, что делать дальше, я откинулся на спинку стула и некоторое время сидел так, сжимая руку старика в своих.
— Это правда? — сказал я. — Есть в этом хоть слово правды?
Мне отчаянно нужно было поговорить с кем-нибудь, и я позвонил матери.
— Как там Гибралтар? — спросил я.
Не успел я сказать и двух слов, как появилась сиделка и выпроводила меня из палаты — так жена фермера выгоняет цыплят из зарослей петунии.
— Никаких мобильников! Вы повредите аппаратуру. Никаких мобильников!
Вообще-то аппаратура, к которой был подключен дед, никак не прореагировала на мой звонок, но, смущенный и пристыженный, я сделал, что мне было велено, и вышел со своим разговором в коридор.
— Тут замечательно, — щебетала мама. — Просто замечательно. Горди такой проказник. Мы живем в этом чудном отеле. — Она прервала общение со мной, чтобы поговорить с кем-то другим, и я услышал, как она назвала мое имя. Я представил, как она закатывает глаза, умело изображая раздражение. Потом она вернулась к разговору со мной. — Ну а ты там как?
— Отлично, — сказал я, а потом (по секрету): — Получил повышение.
— Прекрасно.
— Я больше не работаю клерком-классификатором.
— Рада за тебя.
— И больше туда не вернусь.
— Здорово, дорогой. Просто фантастика.
— Мама?
— Да?
— Дед устроился на Би-би-си уже в летах. Это была его вторая работа. А чем он занимался до этого?
— До Би-би-си? — Она даже не пыталась прогнать скуку из голоса. — Был каким-то чиновником, кажется. Ничего особенного… хотя бог его знает, он всегда делал вид, будто его дерьмо пахнет лучше, чем наше. А что?
— Да просто так.
— Мне пора идти, дорогой. Горди зарезервировал нам столик где-то. Он смотрит на меня с ужасно сердитым видом и стучит пальцем по своим часам.
— Мама, — сказал я, — я в последнее время много думаю о деде.
Целая вечность каких-то тресков. Щелчки и шипение международной связи — ни дать ни взять старая граммофонная пластинка.
— Извини, дорогой, связь ужасная.
— Я сказал, что много думаю о деде.
— Мы должны бежать. Горди говорит, еда будет потрясная.
Она даже не вспомнила про мой день рождения.
— Приятного аппетита, — пробормотал я. — Желаю хорошо провести время.
— Пока, дорогой.
А потом маленькое свидетельство того, что она все же слышала мои слова.
— Ты там особо не грусти, ладно?
Она дала отбой, прежде чем я успел что-либо ответить.
Я пошел назад в палату, изобразив для сиделки улыбку раскаяния.
— Вы были правы, — сказал я, принеся извинения. — Я думаю, мой дед был на войне.
— Это всегда видно, — пробормотала она. На мгновение ее лицо приобрело сочувственное, печальное выражение, но тут же снова стало холодно-профессиональным, и она вышла из палаты.
