без ума от музыкальных комедий. Особенно Роми. Я с готовностью принимал ее выбор. Она столько всего знала, у нее был идеальный вкус. Последнее слово часто оставалось за ней. Рядом с Роми я, до предела самоуверенный мальчишка, чувствовал себя совершенно беспомощным.
Фильм ее разочаровал. Роль влюбленной простушки вывела Роми из себя. Почему женщин вечно используют в таких банальных амплуа? Элизабет Тейлор достойна большего. А что до официального брака, Роми заявила, что сама в жизни на это не пойдет.
Я был согласен на все, внутренне оплакивая разбитую мечту о нашей свадьбе и образе Роми, протягивающей мне руку на паперти церкви Молеона. Когда много лет спустя я узнаю, что она стала невестой, меня это очень заденет. Значит, что-то во мне так и не смогло ее убедить. В чем? В том, что меня можно любить? Что можно позволить мне помочь ей? Мне не хватило бы целой жизни, чтобы стать тем, за кого она вышла бы замуж.
16
– Я могу войти?
Хрупкий силуэт проскальзывает ко мне в комнату. Матроска, черная юбка-брюки, жемчужное колье, карминовые губы. Роза. Короткая стрижка очень шла ее тонким чертам, придавая ей сходство с Одри Хепберн в «Римских каникулах». Как у нее получается выглядеть всегда столь элегантно? Раскованный шик без видимых усилий, женственность, избегающая проторенных дорожек. Стиль, присущий ей одной.
– «Элегантность – это красота, которая никогда не увядает», – говорю я ей, цитируя актрису, чью изящную красоту очень ценила Роми.
Роза краснеет. Молоденькая испанка, какой она осталась в душе, никогда не считала себя красавицей. Очаровательная стыдливость, заставляющая ее опускать глаза всякий раз, когда ей делают комплимент. Однако Роза не просто красива, она пышет живостью и духовностью. Она сохранила интуицию и деловую хватку, благодаря которым с ней до сих пор советуются новые владельцы когда-то основанной ею мастерской по пошиву эспадрилий. Она высказывает свое мнение с удивительной скромностью. И ее слушают. Всегда. Советы Розы да Фаго – это истина в последней инстанции.
Пожилая дама бросает взгляд на мой стол, заваленный записками, листками бумаги и папками. Все это раскидано и на кровати. Настоящий кавардак.
– Тебя ждать к ужину? – спрашивает она.
Я качаю головой.
– Может, завтра. У меня много работы.
Роза колеблется. Потом решается:
– Лиз, я не собираюсь читать тебе мораль…
Она улыбается с некоторым смущением. Сидящий у нее на коленях Свинг не сводит с меня глаз, как всегда внимательно прислушиваясь к разговору. Сегодня на голове у зверька красная шляпка, что делает его похожим на артиста цирка. Как он оказался здесь?
– Пусть времена изменились, – продолжает Роза, – но мне кажется, что мы с тобой слеплены из одного теста. Мы из тех, кто душой и телом отдается работе. Даже забывая о себе.
Я ничего не говорю. Я слишком ее уважаю. Но часы тикают, а мне еще столько всего нужно сделать.
– У меня и в мыслях нет советовать тебе притормозить и немного расслабиться, – продолжает Роза. – Я верю, что работа – это благо. Ничто великое не достигается без усилий, и я никогда не питала симпатии к лентяям. «Удача помогает иногда, а труд всегда». Не знаю, кто это сказал, но это был достойный человек, – немного лукаво добавляет она.
Потом садится на кровать. Свинг пользуется случаем, чтобы стащить мою ручку, и начинает что-то чиркать на одной из папок. Я пытаюсь отогнать его, но слишком поздно – озорник сбегает вместе с моими бумагами. Роза не обращает на это внимания, поглощенная своей речью:
– Тебе потребовалось много мужества, чтобы пуститься в эту авантюру, Лиз. Единственный совет, который я позволю себе дать, а ты уж делай с ним что хочешь: не отвергай мою помощь. В своей жизни я ничего не добивалась без усилий. Но при этом в одиночку у меня ничего бы не вышло.
Я наклоняю голову. Вежливо. Куда могла деться обезьянка?
Заметив, что мои мысли где-то витают, Роза подмигивает и направляется к выходу из комнаты, пожелав мне доброй ночи. Мне неловко, я не хотела показаться грубой.
– А где…
– Он побежал туда, – прерывает меня она, махнув рукой куда-то в глубь дома.
– Роза!
Она оборачивается. Хрупкая фигурка в длинном коридоре. Большие темные глаза. Она улыбается.
– Прости меня, – говорю я.
Я подхожу к ней и обнимаю. Очень осторожно. Чтобы ненароком не сделать ей больно. Так мы замираем, стоим не шевелясь. Ее тонкие волосы касаются моей щеки. Мы словно погружаемся в волну тепла. Молчание как ласка.
Она берет меня за руку и тихонько говорит:
– Главное, чтобы в этом был смысл. Смысл, моя Лиз, это та дорога, что ведет к счастью.
Я пытаюсь что-то добавить, но ничего не приходит в голову, и она исчезает за поворотом лестницы.
17
Я продолжаю стоять неподвижно, по-прежнему ощущая ее присутствие. Чувствую себя согретой изнутри. Меня словно подлатали.
Внизу бьют часы. Я вздрагиваю. Куда же забралась обезьянка? Я медленно иду по коридору. Из приоткрытой двери до меня доносится смех.
– Берегись… – слышу я притворно страшный голос Гвен.
Я подхожу ближе. Лежа на кровати, Нин, такая же бледная, как ее ночная распашонка, улыбается до ушей.
– Я фея-щекотунья! – шутливо рычит ее мама, щекоча ей живот, шею и ножки.
Малышка разражается смехом, стараясь увернуться от настигающих ее пальцев. О, эти дивные звуки! В смехе детей есть нечто, взывающее к нежности и смирению, как напоминание о чем-то безмерно великом. И заставляет нас верить: что бы ни случилось, все будет хорошо.
– Привет, – бросаю я.
Глядя на эту парочку, можно подумать, что Гвен – сестра Нин. И только пелена, которой изредка подергиваются ее глаза, намекает на ту тяжесть ответственности, что она несет. Неделю назад мать и дочь обосновались у Розы. С тех пор стычки с Пейо и работа с утра до ночи не позволяли мне часто с ними видеться.
– Как дела? – спрашиваю я, внезапно чувствуя стыд за то, что не поинтересовалась раньше.
Крошечные ступни Нин торчат из-под ночной рубашки. Это меня так трогает.
– Посмотри, как мы замечательно устроились! – радуется Гвен, указывая на узкую, но уютную комнату. – Нам здесь хорошо, верно, мой птенчик?
Нин кивает с восторженной улыбкой. Ее глаза блестят, как два светлячка, пусть под ними и залегли тени. Я рассматриваю комнату. Раздвижная кровать. Приоткрытый шкаф, внутри три детских платьица. А на подушке дракон, который никого не боится.
– А как ты? Как у тебя дела? – спрашивает Гвен с искренней заинтересованностью.
Она смотрит мне в глаза. Много ли людей задают этот вопрос, действительно ожидая рассказа? Я смущаюсь, пытаясь уйти от ответа. Мне всегда было неловко говорить о себе. Страх кого-то озаботить, побеспокоить, уж не знаю.
– Как здоровье Нин? – поспешно спрашиваю я.
– Сегодня утром мы были у доктора Мели, – отвечает Гвен, мягко поглаживая волосы малышки. – Все образуется.
Говоря это, она тайком от ребенка бросает на меня тревожный взгляд и медленно качает головой.
Я замираю. В горле встает ком. Большой, плотный. Слов у меня нет. Глядя на эти два столь уязвимых существа, я чувствую себя совершенно беспомощной. И вспоминаю, что сказала мне Гвен в первый день: «Злая фея склонилась над ее колыбелью». Нин эфемерна, как бабочка. Чувствую желание проклясть всю вселенную. Что это за мир, где приговаривают к смерти маленьких девочек?
По затылку пробегает холодок. А ты, Лиз, кто ты в этой бескрайней пустоте? Я вижу себя со стороны, посреди комнаты, посреди полей. Одинокую. Дерущуюся за меню какого-то несчастного ресторана, как муха бьется об окно. Для кого? Для чего? Такое чувство, что я разминулась с самой собой. И неожиданно этот бег в никуда кажется мне пустой суетой. Неуместной. Рассыпающейся, стоит только попытаться ее ощупать. Прямо перед собой я вижу нечто иное. Например, тревожное лицо матери или звонкий смех ребенка, которому вскоре предстоит угаснуть.
Вдруг, появившись ниоткуда, на кровать вспрыгивает Свинг. Но в его
