class="p">— Мужики! — восторженно прокричал он. — А, мужики!
Похоже, ребята эти были не владивостокскими и не находкинскими, а теми самыми людьми, которые больше всего боялись встретить за рубежом бывших белогвардейцев.
— Вы откуда, земляки? — прокричал Геннадий. — А?
Пеликан своими тяжелыми лапами отбил на асфальте слаженную дробь, он словно бы подыграл хозяину на барабане.
Дальше произошло неожиданное — лучше бы Москалев не обращался к своим соотечественникам: морские пехотинцы, гвардейцы, которые только что бодрились и готовы были пойти в атаку куда угодно — и на двери публичного дома, и на трап родного корабля, вдруг поджали хвосты и что было силы рванули от Москалева прочь.
Причем рванули на хорошей скорости, разный мусор — обрывки бумаги, смятые сигаретные пачки, обертки мороженого за ними только столбом поднялись, — ну словно бы с океана подул сильный ветер, грозивший посшибать крыши у здешних зданий.
— Тьфу! — Геннадий лишь головой покачал, и смешно ему было, и грешно, и горестно — видно, прочно сидело в мужиках недавнее советское прошлое, когда наш бдительный народ, пребывая за границей, побаивался провокаций, — ведь разные эмигранты и перебежчики встречались — могли и в шпионы завербовать, и пистолет подсунуть, и ядовитым наркотиком угостить… Прошлое в моряках сидело очень прочно, иногда они опасались даже собственных теней, но пока ничего не могли с этим поделать, это надо было еще выкорчевывать из крови…
А с другой стороны, повести себя иначе ребята эти, наверное, и не могли: любой испугается, встретив на краю земли, недалеко от Антарктиды, бомжа в капитанских лохмотьях, которого сопровождает старый пеликан с преданными глазами, топающий ногами, будто перепивший мужик, — под ним разве что только асфальт не проламывается.
Одно крыло у пеликана висит косо, он никак не может его подобрать — видно, повредил в нетрезвой драке, в огромном клюве словно бы работает некий щелкающий механизм — эта птица любого съест и не поморщится — сожрет вместе с форменными ботинками; насчет подавиться даже не подумает… И добавки еще попросит. Еду запьет соленой водой из океана.
Страхи Божии и только, тут невольно и поджилки затрясутся, и коленки заскрипят, и в ушах возникнет тревожный звон… Вот и встретился капитан дальнего плавания со своими земляками, поговорил за жизнь, порадовался новостям дальневосточным. От расстройства душевного он даже не почувствовал, как в глотке у него сбился в галушку комок, неведомо из чего слепленный, вкусом горький, а может, и не очень — сразу не определить…
Он понял: организм табака требует — солнце вот-вот встанет, а он еще не курил… Наступало время серьезно подымить.
Днем Лев Геннадьевич снова кормил голодных чаек, — собственно, чайки всегда были голодными, в состоянии сытости они никогда не находились. Даже если птица эта проглотит целый пароход рыбы, желудок ее стремительно переработает весь пароход, обратит в белую клейкую налипь, похожую на протухшую известку, вредную, как яд змеи, и тут же чайка потребует, чтобы к ней подогнали второй пароход.
Пеликан голодно похлопал клювом — сегодня ни одна ланча не поделилась уловом, чайки возмущенно галдели, резали пространство пустыми громкими голосами, морской лев поглядел на Геннадия, вздохнул озадаченно и нырнул в зеленую воду бухты. Сидел в глуби долго, сверху было видно, как большое темное пятно металось из стороны в сторону, становясь то длинным, гибким, то собиралось в большую расплывчатую массу… Наконец он с шумом, как огромный поплавок, выскочил на поверхность воды. В пасти держал две крупные рыбины.
Поймать их одновременно он не мог, — значит, приспосабливался как-то, прикусывал зубами одну пойманную рыбу, чтобы погнаться за второй, и это у него получалось, — ловкий зверь был Лева Геннадьевич!
Всплыв на поверхность, он быстро раскромсал добычу и раскидал куски в разные стороны.
Чайки, увидев угощение, мигом утихли, занялись едой, а лев принял излюбленную позу — растянулся на воде и скрестил у себя на брюхе ласты.
Подрабатывал ныне Геннадий вот каким делом: на лодке доставлял припозднившихся моряков на борта родных судов. Легкие верткие лодки здешний люд называл "батерос"; грести на батеросе надо было не как у нас в России, спиной вперед по движению, навстречу ветру, а развернувшись на сто восемьдесят градусов, грудью вперед, так, чтобы ветер дул в лицо.
Вначале было очень непривычно, путались руки, путались весла, в конце концов, все смещалось в голове, но потом неожиданно наступил перелом, в организме словно бы что-то щелкнуло, мозги сделались ясными, и руки с веслами уже не путались. Геннадий научился управлять легким неустойчивым батеросом лучше чилийцев, носился по бухте быстрее катеров и при случае мог даже выйти в открытый океан. Как незабвенный Федор Конюхов.
Ловкое владение веслами и умение послать лодку в любую точку, где есть вода, даже в ванную комнату местного дома терпимости, в котором проститутки-пати ходили в морских фуражках с крабами и матросских шапочках, украшенных крупными махровыми помпонами (как шотландцы, собравшиеся в баню), начало давать Москалеву небольшой доход.
Словом, батерос для Геннадия был, как потрепанный таксомотор для таксиста, позволял и хлеба купить в лавке, и сгущенного молока, и немного колбасы, и масла растительного, и даже сигарет. Он стал чувствовать себя лучше. Вернее, не лучше, а — вольнее, скажем так.
Одно плохо было — от гребли на батеросе сильно распухали руки, болели суставы. Было, конечно, и второе "плохо" — платили за работу на батеросе все-таки очень мало, примерно три тысячи песо. Это — меньше, чем обычные копейки. Луис же месяцами не платил ему ничего — не водилось за ним такой привычки: платить (собственно, бесплатная работа вообще была здешней национальной особенностью), хотя улыбался доброжелательно, как и прежде.
Имелись и положительные моменты — Москалев стал чаще бывать на берегу.
Ни пеликан, ни морской лев не отходили от него, втроем они образовали неразлучную компанию. Крыло у пеликана зажило, малость подобралось, но все равно на свое место не улеглось, висело подбито, косо, а вот натура у Пифагора Геннадьевича была легкая, он не унывал, худыми воспоминаниями свою жизнь не отягощал и вообще считал, что человек будет беспокоиться о нем все оставшиеся годы.
Ночевал пеликан на ланче — на борт научился забираться по трапу, и это получалось у него ловко, как у обезьяны, спать ложился в одно время с Геннадием, и вставал вместе с ним… Сопровождал Москалева везде, как верный ординарец.
Бывает, идет Геннадий по берегу, глазами прочесывает кромку прибоя, рассчитывая найти какую-нибудь нужную вещь — например, оглаженную водой деревяшку для подставки, кусок проволоки или ведерко из-под краски, — пеликан неотрывно топает за ним…
