Помещение являло собой что-то вроде мини-ординаторской. Три стола, на одном компьютер. Шкафчик — створка приоткрыта: видна тарелка и кипятильник. Сейф. Распахнутое окно… Марина подошла к окну, оперлась руками о подоконник и посмотрела сквозь решетку. Второй этаж…
Была видна часть больничного двора. На длиннющей веревке, натянутой между несколькими ржавыми шестами, сохли гнилые матрацы и драные простыни. Работали больные — кто-то сгребал граблями мусор на газоне, кто-то подметал дорожку.
Несколько пациентов играли в футбол. Среди играющих Марина заметила ту самую четверку парней, которые попались ей с начмедихой на лестнице.
Впрочем, нет, — никто уже не играл.
Ничего себе, физкультура! — подумала Марина, с округлившимися глазами наблюдая за происходящим…
— Ты что заснул?!
Парень, симулировавший отсутствие сна, и вправду заснул. Натурально. Прислонился ко вкопанному в землю столбу, заменявшему штангу, и на несколько мгновений отключился — стоя. Этого хватило, чтобы пропустить решающий гол.
— С вас — проста́ва! — радовались двое, игравшие в другой команде.
Перед игрой четверка приятелей разделилась по командам: тот, кто не спал, и тот, о чьем диагнозе неловко говорить, оказались в одной связке. Тот, кто писался по ночам, составил пару тому, кто настаивал на своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Такой расклад. Играли на пиво: пара проигравших должна была купить и пронести в больницу четыре банки (на всех). Ставки высоки!
Всего же игроков было восемь. Четверо на четверо. Остальные пациенты — заметно старше; они гоняли мячик просто, чтобы скоротать время.
— Вообще-то у вас рука была, — спокойно сказал тот, что с непроизносимым диагнозом. — Чего раскудахтались?
Двое победителей чуть не поперхнулись возмущением. Игрок с недержанием мочи опомнился первым:
— Ну, ты, мутный! Чего гонишь? Какая рука?
— Рука, рука, — с абсолютной убежденностью подтвердил тот, что заснул на воротах. — Гол не считается, а мы вам пендаль бьем.
— Пендаль?! У тебя уже глюки, соня!
— Орать не надо, зассыха. Рука — значит, пендаль. Пошли девять метров считать.
— Пенальти — только если рука была в штрафной! — обиженно заорал квази-гомосексуалист[9]. — Не в атаке же!
— А ты вообще молчи, педик. Здесь тебе не большой футбол. Рука считается по всему полю, всегда так было.
«Зассыха» вдруг подскочил к «соне», сорвал с его безрукавки горсть значков и зашвырнул их на газон. Это были гербы городов из серии «Серебряного кольца». Ценная подборка. «Соня», ни слова не говоря, сорвался с места и зайцем поскакал собирать свои сокровища.
Зассыха и Педик подступили к оставшемуся.
— Говоришь, мутный, рука была?
Глаза у того забегали. Он попятился — и тут же получил удар под дых…
Два санитара, призванные следить за порядком, грелись неподалеку на солнышке. Разморенные, они ни во что не вмешивались. Пациенты-мужики сгрудились в кучу — потерянно смотрели на раздухарившихся пацанов. Зассыха с Педиком, развивая успех, схватили Мутного за передние конечности (один — за левую, второй — за правую), протащили его пару-другую метров и с размаху воткнули в штангу ворот.
Санитары дружно поднялись.
— Эй, психи! Чего творите?
Кто-то из нормальных пациентов не выдержал: заколыхался, прижав руки к груди, и давай монотонно повторять:
— Надо прекратить… Надо прекратить…
Другой побежал кругами по двору, оглашая воздух радостными воплями:
— Война!.. Война!..
Из раскрытого окна второго этажа какая-то женщина закричала:
— Остановите их! Ну, кто-нибудь!..
Если бы пацаны вгляделись повнимательнее, они опознали бы в кричащей ту самую красотку, которую совсем недавно прочили во врачи и мечтали трахнуть. Однако не до того им было. Зассыха и Педик, азартно всхрапывая, пинали Мутного ногами. Соня, плюнув на потерянные значки, примчался назад и с ходу засадил Педику в затылок — обоими кулаками сразу. Тот пролетел несколько метров и упал лицом в асфальтовую дорожку. Два последних бойца сцепились, потеряв остатки разума. Соня мгновенно провел изумительную по исполнению подсечку, оседлал поверженного Зассыху и принялся месить кулаками беззащитную плоть.
Тут и санитары подоспели…
— Может это и к лучшему, — говорил Федор Сергеевич по пути назад. — Он сейчас крайне неадекватен. Помрачение сознания — зрелище не из легких… Такой выплеск возбуждения… Боюсь, придется увеличивать дозы. А то в следующий раз он вас примет за ангела или за адского паука, выползшего из бездны.
— Лучше за паука. Ангелов мне вчера хватило.
— Ангелов ей хватило… Простите. Вы упоминали про какого-то душевнобольного, который взял в заложники семью. Речь об этом?
— Да, трагедия в Орехове.
— Я слышал, вы лично в этом участвовали. Репортаж будете писать?
— Пока не решила. Слишком это… тяжело.
— Рассказать можете?
— А чего рассказывать? Застрелили человека… несчастного, совсем не злодея… его лечить надо было, а не выбивать ему мозги. Как закрою глаза, так вижу эту картину…
— Наверное, бывают ситуации, когда и пуля — лекарство. Знаете что… Если вам для статьи или репортажа понадобится комментарий профессионального психиатра — прошу.
— Спасибо, я подумаю.
Курить хотелось нестерпимо…
Проходили мимо окон. Опять стал виден больничный двор, правда, чуть с иного ракурса. Марина непроизвольно замедлила шаг, приостановилась. Двор был пуст, только асфальт в нескольких местах украшали неестественно красные пятна. Она содрогнулась.
Федор Сергеевич встал рядом.
— Да… Я вас такой себе и представлял, — с непонятной интонацией произнес он.
— Какой именно?
— Ну, мне рекомендовали вас… дескать, талантливая, смелая… добрая, ироничная…
— Господи, кто ж такое сказал-то? — обернулась к нему Марина.
— А так и есть… — он осторожно заглянул спутнице в глаза. — Идемте… Мариночка… Не смотрите туда, вам и без того хватает тяжелых зрелищ. А вы ведь плохо спите.
— Так плохо выгляжу, да? — спросила она, испытав внезапный укол раздражения.
— Нет, выглядите вы чудесно, а вот, эмоциональный фон у вас, похоже, гуляет…
Она пошла вперед, звонко впечатывая каблуки в паркет. Черт, черт, черт, думала она. Ну и неделя! Мало того, что сплошные неудачи, так еще каждый встречный норовит в душу забраться. Продезинфицированными пальцами. «Эмоциональный фон гуляет…» Нам про свои заморочки и самим все известно — и про поломанный сон, и про тоску эту поганую, и про… про все остальное…
