благие намерения и отрицая наличие этих качеств у всех остальных… она навлекает подозрения на истинный либерализм сильнее, чем это сделано или могло бы быть сделано посредством всех наличных форм реакции, приведенных в боевой порядок» (курсив мой. — Р. Р.)236. Подобно Батлеру, Хопкинс боялся, что ярлык либерализма может быть украден, но в отличие от либерализма Батлера либерализм Хопкинса был определен значительно более узко — как терпимость. Либерализм Хопкинса имел существенно более бедное экономическое содержание.
Уильям Аллен Уайт сильно отличался от Батлера. Уже в 1917 г. Уайт ратовал за национализацию железных дорог, федеральные пенсии и государственное управление природными ресурсами «в социалистическом духе»237. Выступая на том же самом симпозиуме, что и Батлер, Уайт не сильно расходился с Батлером в риторике, представляя неясный образ либерализма: «Я либерал, — говорил он. — Я всегда считал, что Бог дал нам разум, чтобы не закрыть, а открыть нам правду»238. Нет никаких свидетельств в пользу того, чтобы когда-либо в 1920-х годах Уайт заявлял, что на название «либеральные» претендуют радикальные элементы.
Еще более аморфной концепции либерализма придерживался Альфред Смит. Участвуя, наряду с Батлером и Уайтом, в том же самом симпозиуме, он говорил, обращаясь к своей аудитории, что верит «в воспитательную роль доброй воли и терпимости». И оптимистически добавлял: «Цивилизация сама по себе прогрессивна и не может двигаться вперед без либералов, которые идут впереди. Старая прописная истина гласит, что чудаки одного поколения становятся вождями следующего»239.
Некоторые из этих интеллектуалов полагали, что левые движения пытаются использовать термин в своих политических интересах, и хотя их определения либерализма были по большей части расплывчатыми, все они считали, что либерализм — это хорошо и что сами они либералы. На протяжении целого десятилетия 1920-х годов существовали, по всей видимости, только две значительные фигуры, открыто критиковавшие либерализм. Со стороны крайне правых либерализм и парламентаризм осуждал Муссолини240, а со стороны крайне левых — социалист Норман Томас. Проведя различие между либерализмом как доктриной терпимости и либерализмом как доктриной laissez faire, последний провозгласил, что либерализм laissez faire «определенно потерпел крах». И добавил: «Многое из того, что выдается за либерализм и прогрессизм, особенно на Среднем Западе, на самом деле является реакционным»241.
В 1920-е годы, в тех немногих случаях, когда обсуждался либерализм, все авторитетные выразители общественного мнения объявляли себя либералами. Привлекательность либерального символа, возможно, усиливал тот факт, что в этот период нормального состояния общества единственными значимыми фигурами, нападавшими на либерализм, были фашист и социалист. Каждый из них — и Муссолини, и Томас — имел в виду под либерализмом, конечно, разные вещи, но оба атаковали один и тот же ярлык.
Дискуссия о правильном употреблении слова «либерализм» была весьма сдержанной, и большинство читателей газет, возможно, не обратили на нее особого внимания, хотя «Таймс» опубликовала несколько редакционных статей по данному вопросу. В целом они создают печальное впечатление сдачи позиций. Газета выражала неодобрение в отношении большинства левых элементов общества, объявивших себя либеральными. Выступая в эпоху, когда люди не осознавали, что многие из идей, тогда казавшихся экстремистскими, однажды могут стать общим местом, «Таймс» доказывала, что этим левым группам скорее подошел бы ярлык «радикальных» или «красных». Однако, хотя газета возражала против экспроприации радикалами «либерального» слова-символа, ее редакционные статьи, похоже, уступали позиции новым стандартам употребления старого ярлыка. Доказывая, что новых либералов следует называть радикалами, «Таймс» в то же время была, по-видимому, согласна называть их либералами.
Например, в 1922 г. «Таймс» подвергла критике «самозваных либералов», кричавших: «Либерализм в упадке». Эти либералы, писала газета, не обвиняли, как должны были бы, свои доктрины; напротив, они заявляли, что «вина лежит на мире, вдруг оказавшемся ограниченным и реакционным». В статье поясняется: «Для того чтобы признать тираническую власть профсоюзов и пагубную слепоту “промышленной демократии”, самозваным либералам требуются отвага и искренность; им надо искать новый путь, новое лидерство. Дело вдохновляющего эксперимента движется во многих направлениях. Семена истинных представительных институтов в промышленности содержат профсоюзы employé, или компанейские союзы…242 Штурмуя самые современные проблемы социального обеспечения человека, новый либерализм верен духу отцов-основателей, и главное доказательство этому — то, что он непоколебимо и отважно смотрит в будущее. Но профессиональные либералы не имеют к происходящему никакого отношения. Не умея справиться с трудностями, они стоят в стороне и время от времени причитают, что либерализм находится в упадке»243.
Хотя редакционная статья выражала неодобрение этим самозваным либералам и считала либерализм компанейских союзов более правильным либерализмом, она продолжала называть своих оппонентов либералами.
В 1923 г. в редакционной статье сообщалось о формировании Либеральной лиги, а предварительная декларация ее принципов была названа «весьма достойной». Эти принципы включали в себя необходимость остановить «тенденцию проникновения государства во все сферы жизни», поддержку индивидуализма и утверждение права и обязанности народных представителей голосовать согласно их собственным мнениям и убеждениям. Статья одобряла эти принципы, но характеризовала их как консервативные: «В Вашингтоне и в некоторых штатах люди, называющие себя “либералами”, вместо того чтобы препятствовать государственному вмешательству во все сферы жизни, стараются его ускорить. Управление посредством большинства — если не устаревший, то консервативный принцип». Статья заканчивалась словами: «Единственная проблема Либеральной лиги — ее название. Было бы лучше, если бы она откровенно назвала себя Консервативной лигой»244. В другой статье, отвечая тем, кто предпочитает «ожидать доказательств эффективности чего-то нового прежде, чем отказываться от старого», «Таймс» прямо назвала такой научный скептицизм «консервативным»245.
В 1924 г. «Таймс» невесело констатировала, что с началом Мировой войны «произошла… перемена в именах и ярлыках. Одной из таких заметных перемен явилось отчуждение освященного веками слова “либеральный”». После окончания войны «определение чего бы ни было в качестве либерального, радикального или красного стало лишь уделом газетных заголовков». В заключение в статье выражалась надежда, что со временем «радикально-красной школе мысли, может быть, придется вернуть слово “либеральный” его изначальным владельцам»246. «Таймс» протестовала против сложившегося положения вещей, но в то же время смирилась с экспроприацией этого «освященного веками слова».
Спустя шесть лет «Таймс» почти дословно повторила эту редакционную статью 1924 года. Газета опять утверждала, что после войны «историческому имени» либерализма был причинен огромный ущерб. Газета вновь отмечала, что «в течение нескольких лет после окончания войны обратит ли внимание полиция на либеральный, радикальный или красный митинг зависело, по-видимому, исключительно от газетных заголовков»247. То, что практически тот же аргумент, что и в 1924 г., был опять представлен в 1930-м, говорит о том, что
