Именно такой угрюмый, ветхозаветный отпечаток накладывает на эдинбургскую«кирку» Джон Нокс, самый чугуноголовый, самый фанатично безжалостный из всехоснователей церкви, неумолимостью и нетерпимостью превзошедший даже своегоучителя Кальвина. В прошлом захудалый католический священник, он с неукротимойяростью истинного фанатика ринулся в волны Реформации, оказавшисьпоследователем того самого Джорджа Уишарта, который как еретик терпел гонения ибыл заживо сожжен на костре матерью Марии Стюарт. Пламя, пожравшее учителя,продолжает неугасимо гореть в душе ученика. Как один из вожаков восстанияпротив правящей регентши, он попадает в плен к вспомогательным французскимвойскам, и во Франции его сажают на галеры. Хоть он и закован в цепи, воля егомужает, и вскоре она уже тверже его железных оков. Отпущенный на свободу, онбежит к Кальвину; там постигает он силу проповедуемого слова, заражаетсянепоколебимой ненавистью пуританина к светлому эллинскому началу и повозвращении в Шотландию, взяв за горло со свойственной ему гениальнойнапористостью простонародье и дворянство, за несколько считанных лет насаждаетв стране Реформацию.
Джон Нокс, быть может, самый законченный образец религиозного фанатика,какой знает история; он тверже Лютера, у которого были свои минуты душевнойразрядки, суровее Савонаролы[22], ибо лишенблеска и мистических воспарений его красноречия. Безусловно честный в своейпрямолинейности, он вследствие надетых на себя шор, стесняющих мысль,становится одним из тех ограниченных, суровых умов, кои признают только истинусобственной марки, добродетель, христианство собственной марки, все же прочеепочитают не истиной, не добродетелью, не христианством. Всякий инакомыслящийпредставляется ему злодеем; всякий, хоть на йоту отступающий от буквы еготребований – прислужником сатаны. Ноксу свойственна слепая неустрашимостьманьяка, страстность исступленного экстатика и омерзительная гордость фарисея;в его жестокости сквозит опасное любование своим жестокосердием, в егонетерпимости – мрачное упоение своей непогрешимостью. Шотландский Иегова сразвевающейся бородой, он каждое воскресенье в Сент-Джайлском соборе[23]мечет с амвона громы и молнии на тех, кто непришел его слушать; «убийца радости» (kill-joy), он нещадно поносит«сатанинское отродье», беспечных, безрассудных людей, служащих богу не по егоуказке. Ибо этот старый фанатик не знает иной радости, как торжествособственной правоты, иной справедливости, как победа его дела. С наивностьюдикаря предается он ликованию, узнав, что какой-то католик или иной его врагпретерпел кару или поношение; если рукою убийц сражен враг «кирки», то,разумеется, убийство совершилось попущением или соизволением божьим. Онзатягивает на своем амвоне благодарственный гимн, когда у малолетнего супругаМарии Стюарт, бедняжки Франциска II, гной прорвался в ухо, «не желавшее слышатьслово господне»; когда же умирает Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, он сувлечением проповедует: «Да избавит нас бог в своей великой милости и от другихпорождений той же крови, от всех потомков Валуа! Аминь! Аминь!» Не ищите никротости, ни евангельской доброты в его проповедях, коими он оглушает, какдубинкою: его бог – это бог мести, ревнивый, неумолимый; его библия –кровожаждущий, бесчеловечно жестокий Ветхий завет. О Моаве, Амалеке[24]и других символических врагах Израиля, коихдолжно предать огню и мечу, неумолчно твердит он в остережение врагам истинной,иначе говоря, его веры. А когда он ожесточенно поносит библейскую королевуИезавель[25], слушатели ни минуты несомневаются в том, кто эта королева. Подобно тому как темные, величественныегрозовые облака заволакивают небо, и повергают душу в трепет неумолчнымигромами и зигзагами молний, так кальвинизм навис над Шотландией, готовыйежеминутно разразиться опустошительной грозой.
С таким непреклонным, неподкупным фанатиком, который только повелевает итребует беспрекословного подчинения, невозможно столковаться; любая попытка еговразумить или улестить лишь усиливает в нем жестокость, желчную насмешку инадменность. О каменную стену такого самодовольного упрямства разбиваетсявсякая попытка взаимопонимания. И всегда эти вестники господни – самыенеуживчивые люди на свете; уши их отверсты для божественного глагола, поэтомуони глухи к голосу человечности.
Мария Стюарт и недели не пробыла дома, а зловещее присутствие этого фанатикауже дает себя знать. Еще до того, как принять бразды правления, она не толькодаровала своим подданным свободу вероисповедания – что при терпимости ее натурыне представляло большой жертвы, – но и приняла к сведению закон, запрещающийоткрыто служить мессу в Шотландии, – мучительная уступка приверженцам ДжонаНокса, которому, по его словам, «легче было бы услышать, что в Шотландиивысадилось десятитысячное вражеское войско, чем знать, что где-то служиласьхотя бы одна-единственная месса». Но набожная католичка, племянница Гизов,разумеется, выговорила себе право совершать в своей домашней часовне все обрядыи службы, предписываемые ее религией, и парламент охотно внял этомусправедливому требованию. Тем не менее в первое же воскресенье, когда у неедома, в Холирудской часовне, шли приготовления к службе, разъяренная толпапроникла чуть ли не в самый дворец; у ризничего вырывают из рук освященныесвечи, которые он нес для алтаря, и ломают на куски. Толпа все громче ропщет,раздаются требования изгнать «попа-идолопоклонника», и даже предать его смерти,все явственнее слышны проклятия «сатанинской мессе», еще минута – и дворцоваячасовня будет разнесена в щепы. К счастью, лорд Меррей, хоть он и приверженец«кирки», бросается навстречу толпе и задерживает ее у входа. По окончаниислужбы, прошедшей в великом страхе, он уводит испуганного священника в егокомнату целым и невредимым: несчастье предотвращено, авторитет королевы кое-какудалось спасти. Но веселые празднества в честь ее возвращения, «Joyousities»,как иронически называет их Джон Нокс, сразу же, к величайшему его удовольствию,обриваются: впервые чувствует романтическая королева сопротивлениедействительности в своей стране.
